Голод при строительстве Ладожского канала

О МИЛЛИОНАХ И ГРОШАХ
 

За Липками начиналась девяносто пятая верста Большого канала. Оставалось пройти еще десять верст. Последние десять верст! Вероятно, это были, если включить сюда и липскую гряду, самые трудные версты с начала строительства. То и дело приходилось оставлять лопаты и браться за ломы. Скальная порода встречалась повсеместно. Из русла, кювета, водоспусков предстояло поднять целые горы земли, более ста тысяч кубических сажен.

Барки и прочие суда плыли в озеро через шлюз уже не в Кобоне, а в Назии. Строители должны были все время иметь в виду скорейшее открытие судоходства. У шлюзовых ворот разгорались непрестанные раздоры. Шкиперы гальотов, тялок, сойм теперь позабывали сказать спасибо канавским мастерам за спокойный путь по готовому руслу. Зато свирепо ругали их за те версты, которые оставалось пройти бурной Ладогой...

Медленно и упорно двигались вперед канавские. На каждой версте ставились мурованные шандоры для спуска вод. Это — в предвидении будущих починок «без большого кошта и опасности». Ближе к лету начали возводить шлюзы на Неве и в Новой Ладоге. К закладке фундаментов Миних не поспел. Но вскоре прикатил в Шлиссельбург на взмыленных лошадях — осмотреть работы.

Направился сразу к ямам, где забивали сваи. Резанов, посмеиваясь, глядел на генерала, который за минувшую зиму, основательно привыкнув к дворцовым зеркальным паркетам, ходил по перекопанной земле, как голенастый журавль, забавно вытягивая ноги. Хорошо хоть оставил в Питере букли, мундир и туфли с бантами. Надел юфтяные сапоги. Гавриил Андреевич ждал, скоро ли генерал влезет в свою «инженерскую шкуру». Действительно, не прошло и часа, как Христофор Антонович велел, чтобы ему принесли его обычный плащ-разлетайку, и полез в ямину щупать короба, проверять, крепки ли сваи.

Еще через час он уже с помощью смешанного русско-немецкого лексикона орал на камнетесцев, слишком крупно дробивших щебенку. Велел Резанову не уходить с ямин, пока не укрепят опорные ряжи. Миних окликнул спешившего к строителям Гавриила Андреевича и сказал, что сегодня до Леднева не доберется, будет ночевать у него на подворье.

— Надеюсь, в вашем обиталище клопов нет? — с сомнением спросил генерал.

Механику стало весело при мысли о том, как изумится Миних, увидев его жилье, которое по виду мало чем отличалось от обыкновенной крестьянской хаты. Но удивляться пришлось Резанову. Миних приехал на подворье ночью. Посетовал, что нет рома к чаю. Сбросил в сенях плащ. Сел поближе к самовару. И без всяких пояснений подал Гавриилу Андреевичу небольшой лист бумаги. Лист был твердый, с большой дворцовой печатью.

Резанов прочел: «Лейб-гвардии от бомбардир-поручика Абрама Петрова, которому велено быть в Тобольском гарнизоне майором, послать в команду графа фон Минихена, а ему определить его в Пернове к инженерным и фортификационным делам».

Под указом была размашистая подпись императрицы Анны. Миних произнес не без торжественности:

— Судьба нашего друга принимает добрый оборот... А вы вот пожалели для меня бутылку рома. — Генерал расхохотался, посмотрел на растерявшегося механика и закончил деловито: — Сейчас же снимите отпуск, на рассвете фельдъегерь отправляется в Тобольск.

Гавриил Андреевич переписал указ. Бережно положил копию в зеленый портфель. Пусть бы на том кончились бедствия сибирского изгоя. Горечь своего мученичества испил он полной чашей... Механик взглянул на Миниха, наслаждавшегося душистым чаем. Наверно, впервые Резанов заметил, что канальный генерал умеет располагать к себе людей действительным ли, показным ли благодушием, дружелюбной шуткой.

То, что указ был написан по настоянию самого «фон Минихена», не вызывало сомнений. Генералу нужны хорошие инженеры. Зачем же им пропадать втуне, где-то в Сибири?.. Все эти месяцы Резанову работалось удачливо, как никогда. Он заметно приободрился. Аким Чертопрудов, наблюдавший за начальными работами на Невском шлюзе, удивленно посматривал на механика. А ему из какого-то суеверного чувства не хотелось ничего рассказывать. Боялся, не случилось бы каких перемен.

Теперь уже отчетливо видимое окончание канального строительства прибавило сил всей работной армии. Одолевали упрямый, каменистый грунт. Каждый шаг давался трудно, и все-таки делали этот шаг. Вдруг произошло такое, что хоть останавливай прокладку русла на последних верстах. И тут уж не мог помочь ни Миних, ни сам господь бог. Государственная казна оскудела наподобие прохудившегося рогожного мешка. Случилось это не так уж «вдруг», событие подготавливалось годами, всем ходом жизни на Руси.

На царском престоле сидела Анна, стареющая, большеносая, слегка рябая женщина. В душе она таила злобу за давнишнее небрежение к себе, за неудавшуюся смолоду жизнь. Императрица Анна люто отомстила Верховному Тайному совету, «верховникам», которые вызвали ее на царство и собирались за ее спиной вершить судьбы государства. Она упразднила этот ненавистный совет. Кого казнила, кого заточила в тюремные казематы. Доносы о «слове и деле» посыпались в неслыханном изобилии. Двадцать тысяч обвиненных были отправлены в ссылку.

Анна окружала себя шутами и шутихами. Она загоняла лошадей на охоте. Любила травить зверя. А еще больше любила крупную карточную игру. В российской истории те годы помечены именем не императрицы, а ее любимца. Бироновское лихолетье. Оберкамергера Эрнста Иоганна Бирона привезла Анна из Курляндии. Это был человек с темным прошлым, дерзкий, гневливый, жестокий. За чинами и славой он не особенно гнался. Слыл отличным знатоком конских статей. Других достоинств за ним не водилось.

Все русское Бирон ненавидел. Мужиков презирал. При случайной встрече с простолюдинами обливал себя духами и все-таки пальцами долго крутил под носом. Чудился ему навозный дух. К деньгам Бирон был жаден ненасытимо. Приобретал поместья за границей. За самый малый перстень на его волосатых, толстых пальцах мясника можно было купить село вместе с крестьянами. Позже, когда у петербургских казначеев появилась возможность ознакомиться с богатствами Бирона, они насчитали четырнадцать миллионов рублей деньгами и драгоценностей— на столько же.

Жена оберкамергера на придворных праздниках сверкала бриллиантами. Анна подарила ей алмазов на два миллиона рублей. Два миллиона! Почти столько же, сколько стоил весь Ладожский канал! Включая сюда цену машин, лицевого камня, леса. Плата работным — самый малый расход: они получали несколько копеек в день на человека.

Миллионы рублей летели на прихоти, на ветер. У работных гроша не было на кусок хлеба, посыпанный солью. Такая вот получалась цифирь. Стоит ли при всем этом дивиться уподоблению государской казны рогожному дырявому мешку.

Строительство Большого канала месяцами не получало денег. В Петербург летели тревожные донесения: «Ладожские землекопы работают взаймы», вовсе не получая платы. А тут еще вслед за Выгозерской пустынью и все староверские скиты, точно сговорились, перестали давать каналу хлеб, рыбу, всякую живность. Люди жили впроголодь. Наконец наемщики-подрядчики вручили Миниху, за всеми подписями, сказку в несколько коротеньких строк. В сказке значилось:

«В слоевую земляную работу... вступать нынешним временем ни по какой мере невозможно, понеже за неполучением по многим ведомостям заработанных денег, содержать работных людей не можем».

Впору было на всей линии остановить работы. Замрут машины-водоливки. Начнут осыпаться незаконченные плотины, просядут берега. При первом же подъеме воды в реках и в озере неукрепленное русло зальет, размоет. Все сделанное погибнет.

Это казалось неизбежным.

Миних искал и не мог найти, чем помочь беде. Инженеры ничего не могли придумать. Придумали сами работные. Да такое, что все межозерье удивили. Надо знать, что канальные землекопы и прочие мастеровые были людьми гордыми. В обиду никому не давались. О себе говорили: «Мы, канавские!» Куда им было уходить с «канавушки»? Снова — в барскую кабалу? Так уж помереть легче. К тому же за эти годы многие, как писалось в одном канальном рапорте, «не знают даже, кому принадлежат». Двинуться в лесную ватажку? На памяти был печальный конец Василия Иванова, его дружков. Да и совесть не велит.

В деревнях канавских недолюбливали. За неспокойный прав, за горделивую независимость. И как же поразились там, увидев этих самых «мы канавских» под окнами, с холщовой христарадной сумой. Мужики с канала пошли по ладожским деревням просить милостыню. Пока одни орудовали на своих местах лопатами и топорами, другие стучали в окна и с непривычки ли, от стыда ли не просили, а требовали:

— Подайте канавским на пропитание.

Пошел с сумой, несмотря на свое кондукторское звание, Акимушка. Ему подавали охотно — за убогость жалеючи. Пошел и Егор Шеметов. Землекопам, которые стыдились надевать суму, он сказал с ухмылкой:

— Голод не тетка. Не подыхать же, в самом деле...

Егору подавали милостыню с перепугу. Смотрел исподлобья, сердито. Такой и сам возьмет, что надо. В деревнях кто злорадно посмеивался: «Нечего нос задирать, коль в брюхе пусто», кто сердобольно вздыхал: «Эка ведь как подвело бедолаг». Но подавали все: корочку хлебную, вяленую рыбешку, позавчерашними щами без соли (соль покупная!) покормят. В крестьянском обычае — помочь человеку в горький час. О том в официальной бумаге холодная чиновничья рука выводила: «Канальные работные харчу и хлеба для прокормления ни от кого достать не могут и многие доныне по миру ходят и милостыни просят...»

А канал? Что же — канал? Он строился.