Самосожжение раскольников староверов

О ГАРИ БЕЗОГНЕННОЙ
 

На самом берегу Невы, в Шлиссельбурге, в огромной яме сооружали подошву выходного шлюза. Дело дотоле неопробованное. По размаху, поистине петровскому, его можно сравнить разве только с великими работами первых лет Петербурга, такими, какие велись при закладке крупнейших зданий.

Тысячи канальных землекопов рыли яму под фундаменты, и получилась она такая, что если бы можно было опустить в неё самый большой столичный дом, то скрылся бы он вместе с трубами. Теперь вступали в работы плотницкие артели. Строилось устье Большого канала. Выходным шлюзом он оканчивался. Но для тех, кому предстояло плыть по новому руслу вверх, то было началом. Миних стремился с первых шагов ошеломить будущих знатных путешественников.

Крупные глыбы красного гранита уже лежали неподалеку, на разъезженной, заплывшей грязью земле. Над гранитом трудились со своими зубилами, камнетесцы. Непрестанные удары молотков сливались в сплошной звон. Руки и лица камнетесцев обмотаны тряпьем, и все же острые осколки резали кожу. По тряпью расплывались кровавые пятна. Гранит готовился загодя. До цокольного ряда было еще далеко.

Миних создавал памятник самому себе. Это был первый в России шлюз по размерам, по отделке, по красоте. Сначала собирались строить шлюз на две большие каменные камеры. Потом надумали добавить третью, деревянную. Дело заманчивое. Уже теперь ясно, что шлюзу, при всей его величине, нелегко будет пропускать поток прибывающих судов. Заторов не миновать. Третья камера пришлась бы кстати.

Аким Чертопрудов, которого прислали в Шлиссельбург, когда там еще землю копали, с первого взгляда понял, каким будет новый шлюз. У недавно пожалованного кондуктора дыхание захватило. Работа с железом и камнем была ему несвычна, зато третья камера — по плечу. Правда, споров тут было много. Долго ли простоят деревянные стенки? Не испортит ли такой простецкий «довесок» весь торжественный вид шлюза? У горбатенького кондуктора нашлись ответы на все вопросы. Даже руки у него вздрагивали от нетерпения поскорее взяться за работу. В его разных — одном сером, другом светло-карем — глазах разгорались жадные огоньки.

— Что вы, — с достоинством возразил он Резанову, который напрямик выложил все свои сомнения, — ежели делать с настоящим разумом, все будет преотлично. У дерева-то — своя потаенная красота, мы ее наружу выволокем. Гранит рядом с ним будет еще приглядистей.

— Ладно, — готов был согласиться механик, — но ты сам понимаешь: красота — дело второе. Главнейшее — не погниет ли в воде деревянная камера?

Аким проговорил не без укоризны:

— Первые-то меленки тут у нас, на Волхове, ставились, и плотины первые — ряжевые, езовые и всякие — тоже ладожские мужики строили... Повидали бы вы старые деревянные запруды на Кобоне, на Лаве-реке. Они до сей поры целехоньки, только каменеют от времени. Их топором пробовали рубить, искрятся, не поддаются... Да мой же род лет эдак двести по плотинному делу мастачит!

Суть спора была спешно доложена Миниху. Тот, сверх ожидания, разрешил строить деревянную камеру. Правда, никому не объяснил причину своего скорого решения. А рассуждал канальный генерал так: видимая выгода стоит любой попытки. Если же не удастся, деревянные стены не долго сбить с фундамента. С десятком крепких парней Акимушка начал поиски дерева для шлюзовых стенок. Как ни удивительно, искал не в лесу, а на озерном дне, у песчаных банок, где в недавние времена разбивались адмиралтейские плоты.

То был знаменитый казанский дуб — с ним по крепости равнялось только железо. Каждое такое бревно Акимушка укладывал на подпоры, сушил. Припав ухом, выстукивал, говорил: «Звону мало» — еще сушил. И по виду бревна были, как железные, черные, а местами бурой окраски. Впервые Акимушка работал вдали от своих друзей, скучал по ним, хотя и знал — встреча не за горами.

На шлюзе в сумеречную пору выдавались часы, когда затихали удары копров, смолкал топоровый перестук. В эти часы из-за лугов и поросших кустарником болот доносился едва внятный шум, почти сливавшийся с лесным. Это долетал гул водоливных насосов, многих тысяч кайл, дробящих крепкую землю. Вдруг гремел и нескоро замолкал взрыв. Там землеройные артели Захара Смирного вели канал к Шлиссельбургу. Они поднимали грунт теперь уже в шести верстах от Невского шлюза.

В тихие часы Аким Чертопрудов вглядывался в синеющую кромку леса и думал: «Чего-то поделывают сейчас Захаровы ребята? Поди, дневные копальщики вернулись к кострам. А ночные только готовятся в русло спуститься...» Если бы Акимушка мог знать, что случилось у Захаровых ребят как раз вот в такую сумеречную пору!

Тогда землекопы, оставив нетронутой двухсаженную перемычку, начали рыть последний перегон. Захар из-под ладони удивленно смотрел на телегу, мчавшуюся по верхней дороге. Через несколько минут можно было разглядеть лошадь, закиданную пеной, и человека, стоявшего и телеге. Он бешено крутил вожжи над головой.

— Никак Арефий, — озадаченно проговорил Смирной.

То был и в самом деле ковач из Кивгоды.

— Мужики, — кричал он, натягивая вожжи, — мужики! Беда у нас!

Давно уже у канальных со скитскими назревала распря. Все как-то в одно слилось. Староверская братия отказалась давать съестные припасы на канаву. А когда начали верстать раскольников на копальные работы, а раскольниц — в портомойни и в поварни, поднялся великий вопль. По скитам пошли питерские переписчики. Староверы не называли своих имен для «антихристовых ведомостей». Переписчиков гнали, а в иных местах поубивали.

Никто из пустынножителей не явился на канальную работу, угодную дьяволу с огненными глазами и дыханием смрадным. Повсюду продолжались исступленные молитвы, слезно просили, чтобы послал господь рати небесные на гонителей. И дал господь грозное предвестие. После того как однажды запылало небо и всю-то ночь до утра стояли в нем высокие огни, скиты вдруг затихли. Странная это была тишина. От всего мира отделились замкнутыми воротами, высоким тыном.

В деревнях о том мало заботились. Богомольствуют двуперстые праведники. Не впервые. На канале же за вседневными хлопотами и того меньше раздумывали над скитским затишьем. Приезд Арефия всех всколыхнул. Захар никогда не видел таким своего давнего наставника. Он вопил, хватал мужиков за руки, упрашивал:

— Езжайте в Кивгоду, скореича езжайте! Может, поспеете еще...

Ничего вразумительно объяснить не сумел. У многих землекопов в Кивгоде трудничали родственники. Захар же только и мог думать о Дарёнке. Что еще за напасть такая? Несмотря на поздний час и ночную темень, канавские на десятке телег помчались по приозерной дороге. Арефий остался на канале: то ли занемог, то ли побоялся встречи с братией.

В первой телеге лошадьми правил Егор Шеметов. Смирной трясся на грядке и неотступно торопил его. Далеко за полночь сменили лошадей в Низове и помчались дальше. К утру были в Кивгоде. На стук в ворота никто не ответил. Егор взобрался на верею, спустился по ту сторону, скинул брус со скобы. На дворе — ни единого человека. Страшная тревога охватила Захара.

Со своими парнями он поспешил к женскому скиту. Быстро сбили калитку с петель. И тут — безмолвие, безлюдье. Через сад побежали к моленной. Двери наглухо закрыты. Бросились к окнам. На них — туго приболченные ставни. Изнутри донесся негромкий, ровный гул многих голосов. Землекопы принялись стучать. Никакого ответа. Только голоса стали будто погромче, отчетливей.

Шеметов плечом ударил в дверь. Раз и другой. Обе створки, оставаясь на запоре, рухнули вместе с косяком. В полумраке моленной мерцали свечи. Ладанный дух спирал дыхание. Помещение было забито людьми. Все — в белых смертных рубахах. Многие молились на коленях, с тихим плачем. Никто не обернулся на стук упавшей двери, на шаги вошедших. Теперь Захар знал, где надо искать остальных обитателей раскольничьей пустыньки.

— Егор, — окликнул он, — беги с ребятами в часовню на той половине, осмотрите самые большие избы. Ежели закрыты, ломайте. На окнах смолье ищите. Вот такое, — и смахнул с подоконника густо набросанную хвою вместе с комьями застывшей смолы.

Смирному почудилось — в душной моленной витает зловещая тень соловецкого дьякона Игнатия, его изуверского всесожжения. Захар с трудом пробился к алтарю, едва освещенному лампадой. Пытался что-то объяснить молящимся. Его не слушали. Тогда он тоскливо позвал:

— Дарёнушка!

Никто не ответил. Со всех сторон неслось сбивчивое бормотание. Смирной кинулся в толпу. Поднимал стоявших на коленях, вглядывался в лица. Дарью он нашел у стены, неподвижно распростертую на полу. Лицо было бледным, без кровинки, глаза плотно закрыты, губы закушены. Слишком сильное потрясение сломило ее. Бережно вынес Дарёнку из моленной, закутал в армяк, положил у яблони — кажется, той самой, возле которой встретились когда-то, после долгой разлуки. Землекопы вели через двор обезумевшего настоятеля. Селые волосы упали на вышедшие из орбит, дико сверкавшие глаза.

— Прочь, нечестивцы! — кричал он, потрясая худыми руками. — Прочь люциферовы слуги! Лучше смерть принять, чем служить дьяволу! Архангелы надысь небо зажгли — видели вы святой огонь, видели? То свету конец. Огненные письмена на тучах! Слышите, слышите — трубный глас. В пламени очистимся!

— Чего ж ты ругаешься? — старался усовестить его Шеметов.

Егора била дрожь. Кажется, он перепугался впервые в жизни. Подбежал к Захару:

— Что делать-то?

Смирной не слышал вопроса. Шеметов разглядел на земле запрокинутое девичье лицо. Тихо спросил:

— Она?

Но и тогда Смирной ничего не ответил. Меж тем в скит валом валили люди. Слух о раскольничьей гари облетел соседние деревни. Какая-то непреодолимая свинцовая усталость одолела Захара. Он долго набивал сеном телегу, долго и как-то безучастно укладывал и снова укутывал Дарёнку. Она не шевельнулась. Захар под уздцы вывел лошадь со скитского двора. Все так же безмолвно, тихо. Будто все это делал не он, кто-то другой, а Захар видел со стороны. После многих часов пути Смирной спросил себя:

— Куда же это я еду?

Оглядел знакомую дорогу, понял — едет на канаву, везет Дарью в Липки... Да как же так? Нельзя в Липки. Ведь Дарьюшка своей волей покинула его. Должна и вернуться своей волей... Дернул вожжи, свернул на ледневский проселок. В деревню приехал под вечер. На покосившееся крыльцо выбежала бабушка Степанида. Она совсем одряхлела, желтая кожа обтянула скулы. Но все такая же быстрая, суетливая. Подбежала к телеге, запричитала, слезы потекли по глубоким морщинам. Прикрикнула на Захара:

— Чего столбом стоишь? Помоги.

Внесли Дарью в дом, положили на бабкину кровать. Степанида Федоровна выгнала Захара из горницы. Он безропотно вышел. В боковушке разглядел слабый свет под дверью. Приоткрыл ее. Иван Круглой, стоя на коленях, тяжко вздыхал, крестился, бил поклоны. Увидев Смирного, вскочил. Но тотчас снова опустился, ноги не держали его.

Захар не испытывал злобы к Ивану, даже не спросил, почему он здесь, не в Выгозере. А спросить бы надо. Знал он о готовившейся гари в Кивгоде? Наверняка знал. Потому и сбежал. От гнева людского, от неизбежного следствия... Захар не задавал Круглому никаких вопросов. Все вдруг показалось мелким, ненужным перед лицом несчастья. Он без стука затворил дверь.

В сенях было темно. Смирной сел на порожек. Сколько времени он просидел так, с опущенной на руки головой, не знал, не помнил. Вышла в сени Степанида Федоровна. Погремела ковшом в бадье, попила водицы. Села на порожек рядом. Долго молчали. В открытую дверь тянуло холодной, ненастной прелью. Невдалеке громоздились овины. Солома на крышах, прижатая жердями, казалась черной. Где-то прошелестел крыльями кожанок^*. Деревья зашумели листвой под порывом ветра. В этой тишине вдруг донеслось еле слышное:

— Захарушка!

Смирной вскочил. И замер. Не почудилось ли? Но теперь он снова услышал свое повторенное имя. Вместе с бабушкой Стешей вбежал в горницу. Чуть светилась лампада. С кровати тянула тонкие, обнаженные руки Дарёнка. Захар крикнул:

— Здесь я, родимая, здесь.

Но она не слышала и все звала, звала... Степанида Федоровна никогда не видела, как плачут мужики. Она подошла к Захару, уткнувшемуся лицом в косяк, тронула за плечо, проговорила сурово:

— Я тут одна управлюсь... А ты поезжай на канаву. Право, поезжай...

Смирного знобило. Он сидел в телеге и неотрывно смотрел на хатку под рябинами, пока она не слилась с темнотой. Потом лег на сено, лицом вниз. Вожжи бросил. Лошадь сама найдет дорогу в Липки.

^* Кожанки — разновидность летучих мышей.