О раскольниках в Кивгоде

О РАСКОЛЬНИЧЬЕЙ ПУСТЫНЬКЕ В КИВГОДЕ
 

Миних-инженер был несравнимо сметливее Миниха-генерала. Он хорошо понимал, что госпожа фортуна подсунула ему верную карту. Успех состоял не в раскрытии «канальной лжи». Она была очевидна, и доказывать ее излишне. Главная ошибка первых устроителей обходного канала — в том, что они не знали характера озера, на котором все дело развертывалось. А загадок тут великое множество. Только люди, прожившие весь свой век на Ладоге, могут помочь распутать их.

Захару Смирному было доподлинно известно, что люди, лучше других знающие ладожскую старину, обитают в Кивгоде. Потому путешествие Миниха по стране Ладоге началось именно с этой не очень приметной деревни. Поездка в Кивгоду для молодого генеральского проводника была желанной еще и по другой причине. Он не мог преодолеть горячего стремления повидать Дарёнку. Ничего не говорить ей, ни в чем не упрекать, только свидеться. Но это уже касалось его одного...

Так вот и оказались Миних и его провожатый непрошеными гостями в ладожском скиту. За дощатой стенкой кто-то гнусавил, вычитывая певучие строки. Захар тотчас узнал зачин Аввакумова поучения. Эта старая, от руки писанная книга была самой первой, прочтенной им. Ее да соборник знал чуть не наизусть.

От сбивчивого, вовсе неблагообразного, случайно услышанного чтения защемило душу, повеяло грустным отрочеством, первыми раздумьями. Не один уж десяток лет, как Аввакум сожжен. За что принял муку упрямый протопоп — сибирское изгнание, мытарства в «брацком остроге» и лютую, невообразимо страшную смерть? За вражду с патриархом Никоном, за двуперстье? За гневное обличение — «буттось везде в начальных людех, во всех чинех нет никакой правды»?..

За стеной же невидимый чтец, прошелестев страницами, гнусаво и равнодушно читал о том, как по сибирской дороге идут старичок и старушка. Бедная протопопица бредет-бредет, ноги не держат ее, усталость гнетет к земле. Поскользнулась, упала. В отчаянии спрашивает мужа: «Долго ли муки сея, протопоп, будут?» Он отвечает: «Марковна, до самой смерти». Она вздохнула и, поднимаясь с трудом, молвила: «Добро, Петрович, ино еще побредем...»

Порядочно времени миновало с тех пор, как Захар Смирной отказался от старообрядства. А вот дороги ему чем-то косноязыкий в страданиях своих, упрямый протопоп и седенькая жена его, Кузнецова дочка Марковна. Умолк чтец, и мысли Захара вернулись к нынешнему дню. Интересно все же, простили скитники своему воспитаннику уход в мир? Или затаили злобу за отступничество? Скажут о том или словом не обмолвятся, схитрят?.. Размышления Смирного прервал брюзжащий голос, донесшийся с кровати в углу кельи:

— Эй, как тебя... Долго еще ждать? Когда придет настоятель?

Миних лежал на перине в ботфортах и расстегнутом плаще.

— Придет, никуда не денется, — пообещал Захар.

Он знал, что встревоженный настоятель советуется сейчас со старшинами: зачем пожаловал генерал, не царев ли налог требовать?.. В недавние, но казавшиеся уже очень далекими времена, когда «заводился Питер», государь Петр Алексеевич разрешил в межозерье устраивать раскольничьи пустыньки — отшельнические братчины. Однако с тем, что они будут платить поборы либо работать на повенецких заводах.

После шведской войны заговорили в народе о Ладожском крае. Беглые солдаты и крепостные искали здесь волю. Но на свой, необычный лад. Уходили в раскольничьи скиты, которых развелось множество. Мирскими проповедями, молчаливым упорством отстаивали раскольники свои, старые книги, старые иконы, Аввакумовы писания, не принимая «никонианскую ересь». Ополчались против неправды воеводской и неправды церковной.

Скиты, считалось, были оплотом древнего благочестия. Здесь по-своему крестились, по-своему молились. Но всего важнее, что это была и хозяйственная братчина. За изуверством и дикостью, за непримиримостью суеверий проступала мужицкая забота о хлебе, о пашне, о наживе.

Отшельники расчищали лес под хлебное поле, корчевали пни, жгли травы. На огневище сеяли рожь, ячмень. Староверы, или, как их часто называли, пустынножители, по облику и по сути были обыкновенными крестьянами. И эти крестьяне очень ценили, что у них не расспрашивают, откуда пришли и есть ли отпускная. Потаенно мужицкой, ни в чем непримиримой была ненависть к церковникам и к царю. Слуг его напропалую честили грабителями. В этой ненависти не знали предела, жертвовали ей жизнью.

Где-то здесь зародилось мрачное сказание о подменном царе. Будто Петр не настоящий, а подменный царь. Государыня Наталья Кирилловна рожала все царевен да царевен. Государь же Алексей Михайлович сильно гневался: Вот в последний раз, как появилась на свет божий царевна, велела Наталья Кирилловна взять из немецкой слободы младенца-мальчика и обменять на свою дочь.

Значит, по всему выходит, Петр Алексеевич вовсе не православный царь, а как есть немец... Встарь говаривали, что дорога не сказка, а присказка. Тут присказка была каждому понятная: не покорствуй! Настоящий ли царь на Руси, подмененный ли, все едино — не покорствуй! Впрочем, до всего этого, что составляло частицу жизни Захара Смирного, жизни прошлой, а возможно, и будущей, Бурхарду Кристофу Миниху не было никакого дела. Он нетерпеливо ждал, когда появится настоятель.

Тем временем старшины раскольнического братства долго совещались. Наконец они пришли к генералу с ведомостями, в которых было в точности прописано, какого числа и какой налог уплачен, деньгами и живностью. Они рты поразинули, когда Миних, не заглянув в ведомости, стал расспрашивать о высоте воды в озере вёснами и осенями, где проходит ее урез в половодье и в засуху, какие предвестья у штилевой погоды, какие — у бури.

Захар, присутствовавший при этом разговоре, долго слушал. Потом неприметно вышел из гостевой кельи. Солнце уже чуть виднелось за лесной кромкой. Скит накрывала сутемь. Вокруг часовенки теснились бревенчатые избы под драночными крышами. В отдалении едва виднелись голубцы — могильные кресты с двускатными узкими кровлицами.

Засветились окна в поварне. Над поселком медленно начинался «деревянный звон». Колокола в скитах были настрого запрещены. Молоденький служка колотил молотком в ясеневую доску — звал к вечерней молитве. Отец-келарь пронес свой огромный, обтянутый черным сукном живот. Не останавливаясь, он ворчливо началил ключаря, смиренно семенившего чуть позади. Братия неторопливо тянулась к моленной. Многих знал Захар, и его узнавали. Но никто не подошел, не обменялся приветом.

Смирной скользнул вдоль забора, нашел калитку — она была заперта. На ощупь разыскал податливую доску, приподнял ее. Протиснулся по ту сторону забора. Здесь начинался другой скит, того же имени, только женский. Ход сюда заповедан. Построен он был тем же древним круговым порядком. Но часовня повыше, избы почище, окна — под белыми наличниками. У стен шумел густой сад.

Захар окликнул чернорясую, спешившую с туеском на погреб. Она пискнула, кинулась прочь. Захар схватил ее за руку:

— Христом спасителем молю, не кричи... Не знаешь ли Дарью из Леднева, новенькую у вас?

Чернорясая вырвалась, опрометью отбежала в сторону. Остановилась у дерева, оттуда сказала:

— Спроси в работницкой.

Где уж тут спрашивать? Около работницкой хаты Смирной, затаясь, ждал долго. Входили и выходили молодые или старицы, не разберешь, все в черном, в платьях, как в мешках. В каждой чудилась ему Дарёнка. Да все ошибался. Вот дверь приоткрылась, пропустив полоску света. Сердце подсказало: она, она! Стройная, быстрая. Сразу узнал ее походку. Стал поперек дороги. Не то стон, не то крик прозвучал в ушах:

— Захарушка!

Легкие руки заметались у него на плечах. Задыхаясь, оба остановились под ветвями старой яблони. Смирной приблизил лицо, чтобы разглядеть милые глаза. Но лучше бы он не делал этого. Ошеломление нечаянной встречи прошло. Дарьин взгляд отталкивал. Руки уперлись ему в грудь.

— Зачем ты здесь? Уходи.

Молчание. И снова ее голос:

— Божья воля, не видать нам с тобой счастья, Захарушка... За твой грех, за отступничество я перед господом молит-венница.

Смирной не мог ни слова произнести в ответ. Сначала ему хотелось схватить Дарёнку в охапку и бежать с нею из этой раскольничьей обители, будь что будет. Но сейчас перед ним была не его Дарёнка... Только одно в мыслях, нежданное, страшное: чужая, чужая! И опять — шепот сквозь сдержанные слезы:

— Будь милостив ко мне, уйди. На колени стану, уйди!

На пороге работницкой снова пробился свет. Старушечий сердитый голос позвал:

— Сестра Дарья. Где ты там?..

Долго Смирной не мог найти оторванную доску в заборе. Руки тряслись. Горло ранил судорожно застрявший ком. Миних уже разыскивал своего запропастившегося проводника.

— Куда подевался? Эти старики меня совсем заговорили.

Перед самым отъездом из Кивгоды настоятель прислал за Смирным. От дверей кельи встретил потрясанием костлявых рук.

— Ослушник! Добра не помнишь. Пошто привез к нам питерского соглядатая? Проклянем тебя, во всех скитах проклятье будем петь!

Захар шел на зов с привычным чувством боязни. Но чем больше кричал настоятель, тем понятней было: он сам в бессильном страхе. Совсем уж смешно стало, когда съехавшая на лоб скуфейка обнажила желтую плешину старика. С радостью Захар сознавал, что он не подвластен больше этому крику, этой злобе...

На рассвете генеральский возок, а за ним телега с рогожным верхом выехали из ворот обители. Путь лежал по берегу озера, в рыбацкие села.