Бандитские разборки межозерья

О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С ЛЮДВИГОМ

Механик Резанов настойчиво пытался уяснить смысл событий, происходивших на канале. Лето и осень 1729 года были, пожалуй, самыми успешными с начала строительства. Хотя, казалось, все складывалось далеко не в его пользу. Миних в это время на Ладоге появлялся нечасто. У него — дела поважнее канальных. Он ковал свое собственное головокружительное счастье при дворе.

Кто же вел строительство? Людвиг? Конечно, нет. Грубый, ненавистный всем, он только и умел без толку кричать и размахивать кулаками. О себе Резанов также не мог сказать, что управляет всеми делами. Он работал, отдавая без остатка свои знания, свое умение. Но этого, разумеется, было слишком мало, чтобы двигать такое огромное строительство. Не в том ли разгадка, что у всего, столь мудро и горячо задуманного Петром, была своя, «самодвижущая» сила? Но сколько его великих замыслов так и не дали всходов?

Иногда Гавриилу Андреевичу казалось, что и в самом деле на канале все идет «само собой». Запущена громоздкая тысячесильная машина. И она уже не остановится, пока не достигнет конечного результата. Какая же это «машина»? У нее живое тело, живой ум, тысячи рук.

Тогда, может быть, дело просто в том, что Большой канал кровно, жизненно нужен России? И люди понимают это. И никто не остановится, пока вода не затопит последнюю версту русла. Не в этом ли заключена «самодвижущая», возможно, иногда безотчетная сила всего, что делается на канале? Резанов улыбнулся при мысли о том, что такой вот Егор Шеметов, клейменный и бесшабашный, никого и ничего не боящийся, способен оценивать свои поступки. А почему — нет? Разве он приволок мешок с порохом из одной только удали?

Вот ведь какая укоренилась привычка: отказывать простым людям в умении думать. Будто бы свойство это дается лишь табелью о рангах. Обычное наше барство? А не холопство ли?.. Интересно, что сказал бы обо всем этом парижский однокашник и несчастливый друг? Гавриил Андреевич в последнее время отчего-то особенно остро сознавал его отсутствие. Было такое чувство, словно вместе с ним где-то за горизонтом навсегда исчезла юность...

Возмужание и зрелость невесело чувствовались только бесконечными заботами и тревожными вопросами, над которыми в молодости не очень задумываешься. Подобные мысли одолевали механика лишь в редкие часы отдыха, в тишине ладожского подворья. Таких часов становилось все меньше, работы — больше. Жизнь проходила в окриках, ругани, там, на канальной линии.

На этой линии жил шумливый канавский поселок. В его облике много было от простой деревни. На запыленной траве возилась голопузая ребятня. Шли молодки с ведрами, только не к колодцу, а к озеру. Судачили бабы у плетней. И жила деревня землей. Но не засеянной, а вскопанной.

Главное же и необыкновенное состояло в том, что поселок кочевал. Никто не устраивал здесь свое жилье надолго. Поселок двигался. Начинался он на волховском устье, возле Новой Ладоги. Теперь постепенно приближался к невскому истоку. У кочевого селения были свои заботы, беды и пересуды, которые по-разному волновали всех. В те осенние, неспокойные дни весь канал, от землянок и шалашей до чадных кузниц и мастерских, облетели странные слухи.

Как-то утром в землянку на самой окраине кто-то постучался. В землянке были одни бабы и ребятишки. Изнутри ответили, что сейчас откроют. Но в дверь все стучали и стучали. Пожилая хозяйка, откинув затвор, увидела человека, что-то невнятно и жалобно бормотавшего. Он был в одном исподнем, дрожал и держался за косяк, чтобы не упасть. Хозяйка еще более удивилась, когда разглядела перепачканное грязью лицо. Это был сам господин майор Людвиг. Но в каком виде!

После полуночи в Липки примчался крытый экипаж из новоладожской управы, с конвоем. Людвиг, лежа, скорчился на широком кожаном сиденье, укрылся полостью. Через несколько дней из Петербурга на одномастых вороных конях прискакал драгунский эскадрон. Не задерживаясь и поселке, он развернулся цепью и углубился в лес. Канавские не долго гадали, какая связь между происшествием с господином управителем (такое звание он получил на время отсутствия генерала) и питерскими драгунами. Очень скоро все в точности разъяснилось.

Началось с того, что Людвиг не сразу появился на канаве. А появившись, избегал садиться, даже отдавая распоряжения, даже в управе, где в его присутствии все замирали по стойке «смирно». Дело в том, что какое-то время господин канальный управитель не имел возможности сидеть. Произошло это по причине его болезни. А болезнь приключились в тот день, когда он в одних подштанниках перешагнул порог землянки в Липках. За какой-нибудь час до этого на новоладожской дороге на Лодвига, спешившего по неотложным делам, напали неизвестные люди. Они стащили его с седла. И без каких-либо объяснений выпороли. Быстро и деловито, без издевательства, но основательно. Потом сказали, что он может убираться. Пешочком.

Канавские судили-рядили по поводу происшествия. Неизвестные, напавшие на Людвига, не были такими уж неизвестными. Давно уже в межозерье наводила страх на проезжих, особенно богатеньких, разбойная ватага. Она появлялась то в одном месте, то в другом и быстро исчезала. Недавно еще была в Выгозере, а теперь пошаливала на ладожском побережье. Всему этому канавские не особенно дивились. Не первая ватага в краю. Большая дорога без удалых молодцов не живет.

Но эта ватага по многим приметам — особая. Дознались, что в ней — беглые работные с канала. На кровавый разбой она не шла, по малости добывала себе пропитание, убийств за ней не водилось. Ее терпели. Тем более, что к зиме ватага выходила из леса где-нибудь в другом уезде.

Теперь же у майора Людвига терпение окончилось разом. Он отправлял в столицу эстафету за эстафетой. Требовал немедленной присылки солдат. Требовал беспощадной расправы с лесной ватагой. Грозил остановкой всех работ на канале... Драгуны нашли в лесу только глухого старика — бортника. Его притащили в Липки вместе со всем немудреным хозяйством: крюком на веревке, с помощью которого он поднимался к медвяным дуплам, сосновым ковшом-корцом и жестяным дымарем — отгонять пчел.

Сам майор допрашивал бортника. Он должен знать, где разбойники. Какие это таинственные знаки у него выцарапаны на куске бересты? Старик простодушно и словоохотливо толковал, что тут никакой нет таинственности, а только — его особливые знаки, оберегающие борть: это вот локотки, а это — калита.

Людвиг в сердцах потаскал старика за седую бороду. Велел посадить его на цепь. Не давать ни хлеба, ни воды, пока не скажет, где ватага. И снова эстафета летит в Петербург. На подмогу первому отряду драгунов спешит второй. Вскоре драгуны притащили в поселок Ивана Круглого. Его схватили прямо на дороге и доставили к Людвигу. Работные потихоньку уже начали посмеиваться над неудачной облавой.

Круглой же именно к Людвигу и ехал, с нижайшей просьбой скитского настоятеля. Нынче урожай на полях побило градом. В закромах пусто. Как на беду, тюлени в озере порвали мережи, часть рыбы поели, остальную выпустили. Нечем платить канальную подать. Пусть господин майор смилуется, скостит недоимку... Управителю было сейчас не до раскольников. Драгуны в который раз сызнова начали облаву, уехали в лес и словно сгинули в нем. На четвертый день с дальних пожен донеслась стрельба. Не смолкала она до вечера.

К утру же в поселок привели ватажников. Шли они со связанными руками, босиком, в порванных рубахах. Низко кланялись на все стороны. Иные падали на колени. Просили у мира прощения. Драгуны, свесясь с седел, хватали их за шиворот, ставили на ноги. Бабы выносили «несчастненьким» хлеб, поили их водой из ведер. Лили слезы над людским злосчастьем.

Людвиг ликовал. Вышел с плетью встречать пойманных. Бил наотмашь. У тех только голова моталась. Ватажников в Липках не оставили. Валили их на подводы и везли в Петербург. Последним из леса выехал офицер, командовавший драгунами. Впереди седла, почти на холке лошади, мешком лежал убитый главарь ватаги. Он живым не дался...

Офицер у околицы развернул коня, сбросил труп и поехал дальше. Над убитым опасливо и безмолвно собралась толпа работных с канавы. Из любопытства подошел Иван Круглой. Огромного рост человек лежал навзничь, разметав руки. Иван наклонился над ним и вдруг попятился, быстро-быстро крестясь.

Отец Аггей! — закричал он белыми от ужаса губами.— Отец Аггей! Как же так? Наваждение! В толпе Захар Смирной услышал имя староверского затворника. Захотел взглянуть на него. Подошел. Увидел намокшую кровью разорванную рубаху. Кровь уже подсохла, приметен был протянувшийся во всю широкую грудь давнишним сабельный рубец. И поверх него — медный крест. По зеленому тесемчатому гайтану Захар узнал свой собственный, обмененный, тельный крест.

Василий! — чуть не завопил Смирной. Он опустился на колени, закрыл глаза убитого, смотревшие и серое, затянутое тучами небо, сложил на груди непокорные, уже начавшие костенеть, бессильные руки.

— Брат мой, — чуть слышно прошептал Захар, — так вот ты где, вот на какую дорожку свернул...

Захар поднялся, пошел прочь, а перед глазами все стоял солдат-богатырь. Какая судьба! Не видел человек воли в родимой деревне, пошел добывать ее в полку. Нашел там батоги, людвиговскую «зеленую улицу». Искал правду-волюшку в староверской пустыне, потом в лесной ватаге, кажется, в той и в другой в одно время...

Отыскал ли заветное?

Только сейчас, мертвый, он был никому неподвластен. Безрадостная, горькая воля глянула ему в неживые очи.^* Смирной спешил, он почти бежал от околицы, где на поблеклой, колючей траве лежал его потерянный и так страшно найденный названый брат.

^* В журнале Верховного Тайного совета за 1729 год подробно приведена непередаваемо тяжкая история беглого солдата Василия Иванова. (В повести рассказана только часть ее.) Он уходил из полка многократно. За это «был пытан трижды». Его «гоняли спицрутен через целый полк» девять раз. Василий Иванов водил ватаги также в Нижегородском уезде, в Муроме, во Владимирской слободе.