Клад Ладожского канала в Назии

О ЕГОРОВОЙ НАХОДКЕ
 

Прокладка Ладожского канала была не только самым большим строительством в России, но и единственным, где работы шли днем и ночью, летом и зимой. Работы продолжались и в ливни, которые в какой-нибудь час по край заполняли вырытые ямины, и в снежные метели, заносившие все дороги, и в морозы, когда плевок замерзал, не долетев до земли, а ладони было не отодрать от железных поручней насосов-качалок. Зимой с этими качалками помучились вдоволь. Они замирали, не выбросив и десятка ведер. Тут уж пришлось поколдовать Резановской команде — так и осталось за ней это прозвание, хотя управские чиновники и запретили его настрого. Акимушка, Захар и Егор придумали одевать насосы железным кожухом-печкой. В них славно горели еловые чурочки, и говорили об этих насосах не «качает», а «топится».
 

Только вот вода в желобах далеко не уходила, намерзала крутой наледью. Никого это не тревожило, — придет пора, весеннее солнышко растопит, унесет зеленые, плавкие горы. Над руслом канала стлались сизые, дымные валы. Люди выбегали к кострам — сунут огрубелые, не боящиеся жары руки чуть не в самый огонь, потопчутся, постучат нога о ногу и снова хватают заступы, топоры, гонят тачки.

В те дни, когда Миних задерживался в Петербурге, майор Людвиг начальствовал на канале. Тут уж он всем давал понять, что власть в его руках. Жаловаться на него было бесполезно. Миних всегда и во всем поддерживал своего помощника. Открыто ругать Резанова майор не смел, но считал, что все беды, начиная с канавского бунта, на совести механика. Он непозволительно мирволит работным. Слишком уж якшается с ними и тем роняет свое дворянское достоинство. А работных только портит.

Людвиг твердо держался самого простого правила: он велел, лапотники сделали. Лапотниками он называл всех мужиков. Тот, кто не выполнил приказания, должен быть наказан. Очень важно, чтобы виновный знал: пощады не будет. Если работные перестанут бояться начальства, добра не жди. Страх чувство необходимое.

Ведь вот что делает этот Резанов. Генерал поступил весьма мудро, разогнав кондукторскую школу. Все же механик держит около себя помощниками простых землекопов. Мало того, он продолжает их учить. Людвиг собственными ушами слышал, как Резанов объяснял им, что на канальном строительстве прокладка русла — дело не самое главное. Всего важнее то, что поднимается и врастает в землю рядом с руслом: однокамерные и двухкамерные шлюзы, дамбы, водоспуски, шандоры из железа и дерева, которыми открывается и закрывается доступ воды. Каждый термин подробнейше толковал, как людям, равным себе. Объяснял назначение всяческих воротов, лебедок.

Как же он сказал, механик Резанов? «Главное назначение механики — облегчать человеческий труд». Да, так и сказал. Обо всем этом будет доложено генералу, пусть только он вернется из Петербурга... Тем временем канальное строительство разрасталось. Тысячи лапотников углубляли русло. Другие тысячи лапотников валили лес для креплений. Еще тысячи лапотников тесали плиту и подгоняли ее на земляных скосах. Злое же словцо выговорил Людвиг. Но ведь не господин майор придумал его. Канавские парни и сами называли себя лапотниками, посмеиваясь над собой. Что правда, то правда. Лапоть — первая российская обувка.

Ложе канала прорезало Назию. Егор Шеметов копал разогретую землю, когда вдруг на его лопату лег белый человеческий череп. Да так ловко лег, что пустыми глазницами уставился прямо на Егора. Он отшатнулся, перекрестился и осторожненько отбросил зловещую находку. Снова начал копать, и опять лопата ткнулась в белую кость. Этого Шеметов выдержать не мог. Он бросил лопату и побежал искать Акимушку. Чертопруды, как всем давно известно, знаются с нечистой силой. Акимушка спокойно разглядывал череп. Потом принялся сам копать. Каждый его взмах открывал такие чудеса, что удивления достойно.

«Егор клад нашел!» — эта весть облетела всю канаву. Конечно, то был не клад, а всего-навсего человеческие кости. Они складывались в полный скелет. Там же, под толщей земли, лежали перегорелые угли. Когда же огонь этого очага светил людям? Сколько веков миновало с тех пор? Возле очага валялись камни грубой выделки, но с тщательно отточенной острой гранью. Горбун взвесил каменный топор на ладонях. Силен же был древний обитатель приладожского леса, если с таким орудием выходил на зверя. Лопата отщепила кусок дерева. Открылся угол старого сруба. Дальше из-за твердой земли раскопать его не удалось.

— Что это? — удивленно спросил Егор.

— Видать, тут когда-то, годы не счесть, люди жили, — раздумчиво ответил Акимушка.

— Значит, под нынешней Назией еще деревня была?

— Этого я не ведаю, — отозвался чертопруд.

— Мы ведь прах потревожили, — тихонько проговорил суеверный Шеметов, — давай зароем косточки. Не годится, чтобы их дождичком мочило, ветром сушило.

— Стой, стой, — крикнул Акимушка приятелю, уже взмахнувшему лопатой, — ты государев указ знаешь?

Такой указ, еще Петровских времен, действительно имелся, хранили его в строительной управе, а до того объявили всем землеройным артелям. В нем говорилось о древних находках:

«За человеческие кости за все (ежели чрезвычайного величества) тысячю рублев, а за голову пятьсот рублев. За деньги и протчия вещи, кои с подписью, вдвое, чего они стоят. За камни с надписью по рассуждению. Один гроб с костьми привесть не трогая. Где кладутца такие, всему делать чертежи, как что найдут».

Акимушка этот указ помнил. Ясно было, что кости, хотя они и не «чрезвычайного величества», надо везти в Питер. Землекопы, сгрудившиеся у древнего сруба, сначала не очень заинтересовались находкой, посмеялись над «кладом». Но, когда сообразили, что тут можно получить немалые указные деньги, стали торопить горбуна. Пусть едет в Питер, сдаст там кости, пусть скорее возвращается с деньгами и покупками. Почти каждый требовал, чтобы Акимушка не запамятовал, какую именно покупку сделать: кому кожаный кисет, кому пряников, кому глиняную свистульку для ребятишек... Канавские мальчишки и девчонки, одетые в тряпье и овчину, вертелись тут же и на все лады верещали, как хлопотливые синички на пригреве.

Не теряя времени, чертопруд погрузил все, что можно было, в сани, дернул вожжи, выехал на петербургскую дорогу... Дальнейшие события стали известны на канаве по Акимушкиному рассказу. В Питере он с этими самыми костьми мотался из губернаторской канцелярии в полицмейстерскую контору, из кладбищенского приказа — прямиком на Васильевский остров, в Академию наук. Наконец добрался до Кунсткамеры.

Там ему долго не открывали. Затем по ту сторону занесенной снегом двери что-то зашуршало, застучало. Дубовая дверь пронзительно скрипнула, приоткрылась чуть-чуть, потом немного больше. В щель смотрел сердитый глаз.

— Чего надоть-то, чего ломишься? — спросил сиплый голос.

Разглядев горбуна, смотритель кунсткамеры открыл половинку двери. Он был в валяных сапогах, голова замотана в теплый бабий платок. Акимушка обстоятельно рассказал про находку на Большом канале и только под конец своего рассказа сообразил, что смотритель совершенно глух. Терпеливо прокричал ему в ухо все сначала. Тот понял, закивал головой, показал навес во дворе:

— Вот здесь и сваливай.

Чертопруд слишком громко даже для глухого спросил, где ему получить деньги «за кости».

— Милый,— жалобно пробормотал смотритель,— я уж и сам позабыл, как они выглядят, денежки-то...

И принялся жаловаться на небрежение к собранным со всего света чудесам и раритетам. Все обветшало, все пришло в запустение. Слушать далее было бесполезно. Акимушка вывел лошадь со двора. Спросил у прохожего, где тут, на Васильевском острове книжная лавка при типографии. Услышал ответ. Но поехал в другую сторону. Потрогал за пазухой рублевик, завязанный в тряпичный узелок, задумался. Вздохнул и решительно погнал лошадь к Гостиным рядам.

Рублевик был заработан еще «до канавы», когда Акимушка чертопрудил на речных меленках. Берег он его, чтобы при первой оказии побывать в столице и купить каких только можно книжек по плотинному делу. Ему часто думалось: вот придет он в светлую хоромину, где книг видимо-невидимо, и выберет то, что ему по душе, и проверит по науке отцовский и дедовский завет... Оказия в Питер случилась. Только к книжной лавке пути нету.

До горечи обидна была Акимушке мысль, что в заснеженной Назии ждут канавские мужики, когда он привезет покупки. Такая получилась обида для всех. Горбун понимал, что рублевика ему уж больше никогда не накопить. Мечта, казалось бы, такая близкая, вдруг стала страшно далекой, невыполнимой. В рядах Акимушка купил пряников, орехов, деревянных раскрашенных человечков, сластей. Целый мешок гостинцев для ребятишек. Вот будет веселье-то...

На канаву чертопруд вернулся с большой задержкой, под вечер следующего дня. В Назии уже решили было: загулял мужичок. Акимушка виновато сказал землекопам, что кости доставил «по принадлежности». Денег дали мало. Только на гостинцы ребятне и хватило. Зашумели канавские, пожалели, что не будет у них кожаных кисетов. Кто-то с подозрением спросил у горбуна, точно ли он все полученные деньги израсходовал, не оставил ли себе на поживу... Махнул рукой Акимушка, побежал к Захару. Ему одному рассказал правду, и про смотрителя кунсткамерского, и про рублевик, все как есть.

Рассказал он и о том, почему так запоздал.

— Себе не верю, что живым домой вернулся.

В самом деле, эта поездка могла стать последней в жизни чертопруда.

Верстах в пяти от Назии большак шел густым еловым лесом, по берегам промерзшей до самого дна болотной речушки. Только хотел Акимушка съехать на лед, чтобы скоротать путь, двое молодцов с топорами за поясом вышли из-за пригорка и велели сворачивать. Горбун подумал, что это плотники из Назии.

— Бросьте шутковать, ребята.

— Сказано, сворачивай! — рявкнул один.

— Давай для верности потемним его малость, — предложил другой и накинул на Акимушкину голову пыльный мешок, да еще и затянул его у горла.

Оба подсели в сани, взяли вожжи. Должно быть, ехали не дорогой, а целиной. Снег набился в сено. Горбун задыхался. Очнулся он от гула многих голосов. Из леса, наверно, не выехали. Деревья шумели под сильным ветром. Ничего Акимушка не видел. Почувствовал, что лошадь выпрягают, жадные руки роются в мешке на дне саней. Слышал голоса:

— Ни хлебушка не везет, ни денег в карманах. Не велика корысть.

— Сладости да игрушки. Пустяковый человечишка.

— Лошадь к табуну гони. А самому — дать по загривку, и пусть в свою деревню катится.

Вдруг раздался удивительно знакомый голос. Чей? Не углежога ли, которого «от мира» посылали в Питер с челобитьем? Не может того быть. Что тут делать углежогу? А он говорил:

— Погодите, братцы. Да я же знаю этого горбуна. Наш он, канавский.

Кто-то другой, спокойный, властный, стал допытываться: точно ли он с канавы, куда и зачем ездил? Что у них там нового? Далеко ли увели русло? После недолгого молчания закончил так:

— Надо бы тебя дрючком поучить, чтобы в неурочное время по лесу не болтался. Да ты уж и так богом обижен... Эй, отдать ему торбу. Коня — в оглобли. Те же двое молодцов повалились в сани, рванули вожжи.

Когда с головы стащили мешок, Акимушка увидел, что он на снежном скате недалеко от Назии. Своих спутников в сумерках разглядеть не мог. А те дико свистнули, лошаденка прянула в сторону и понеслась вскачь. Такой прыти от нее чертопруд никак не ждал... Смирной послушал рассказ горбуна и сразу вспомнил выгозерских «ребятушек», и как настоятель сказал ему: «То-то и есть, что вы назвались канавскими». Так вот оно что: удалая ватага бродит по лесным стежкам-дорожкам.

Стало быть, из тех пятисот сорви-голов, не захотевших, чтобы Людвиг да подрядчики помыкали ими, не все покинули межозерье. Кто-то остался, пошел с кистенем искать правду в лесах. Только они и могли сказать Акимушке — «наш, канавский».