Негр Петра Великого в Петербурге

О ВСТРЕЧЕ У ДУДЕРОВОЙ ГОРЫ
 

Бог мой, как изменился Петербург в годы отсутствия Абрама Петрова! Он бродил по улицам приморской столицы, узнавал ее и не узнавал. С той минуты, как «арап» проехал под полосатым шлагбаумом у Безымянного ерика, он удивлялся беспрестанно. Раньше город строился клочками. Тут слобода, здесь переулочек, там, за болотом, господские хоромы. Ныне впервые виделась некая стройность. Крепостные гласисы и самые оживленные перекрестки становились площадями, лесные просеки и дороги — улицами. Пусть еще узкими и неровными, с деревянными, похилившимися на зыбкой почве стенами домов. Но — настоящими городскими улицами.

Большая Невская першпектива — первые версты старинной дороги на Новгород и Москву — начиналась у валов Адмиралтейства, всегда окутанного дымом от смоляных варниц и горнов. Другим концом она упиралась в зеленую, окруженную вековой рощей Александро-Невскую лавру. Першпектива до подъемного моста через ерик вымощена булыжником, в четыре ряда обсажена березами, окопана канавами для стока воды. По особенно темным вечерам здесь зажигались фонари. В них горело конопляное масло. Петербуржцы толпами приходили смотреть на непривычное зрелище.

Центр города указно переместился от Троицкой площади, с церковью, обветшавшим Гостиным двором и деревянным сенатом, на Васильевский остров, где собирались копать каналы вдоль улиц-линий и поднимали кирпичные стены Двенадцати коллегий. Но ясно было, что и тут, на острове, без надежных мостов, отрезаемом в пору ледоставов, ледоходов и частых половодий, «главное место» города надолго не удержится. Быть ему на левобережье, на Адмиралтейской стороне, где верфь, царский Летний сад с дворцом, две Морские слободы, съестные и сенные рынки, там, где тянется широкая и прямая Невская першпектива.

Чуть в стороне от нее, на мутной речушке Мье, только что выстроен Комедиантский дом. Он весь из дерева, пазы топорщатся конопатью. К стене прибита афишка, многоречиво извещающая, что здесь показывают силача — второго Самсона. «Посмотрим новоявленного Самсона», — решил вчерашний «парижанин» и вошел в Комедиантский дом, под еще не всюду укрытые стропила. Занятней всего оказалось то, что никакого обмана не было, — почти все в точности, как обещано в афишке.

Взлохмаченный, мрачного вида мужчина крякнул и поднял одной рукой ржавый пушечный ствол, на котором сидел маленький барабанщик и выбивал дробь. «Оную пушку толь долго, подняв держит, пока другою рукою про здравие господ смотрителей рюмку вина выпьет». Потом он лег, взгромоздил на грудь наковальню, и двое молотобойцев расплющили на ней железный прут. И опять ему поднесли большую рюмку — и он опрокинул ее в волосатый рот. Не поднимаясь, только перевалясь на колени, силач попробовал согнуть железный гвоздь. Не сумел. Сгоряча стукнул кулаком и пополз с подмостков. «Господа смотрители» хохотали, рявкали вслед.

Петров вышел из ворот Комедиантского дома. Прямо напротив были другие ворота, дубовые, тяжелые, на железном запоре. косо прибитой вывеске — крупно намалеванные буквы: «Полицмейстерская канцелярия». Вот так соседство! Люди, выходя из Комедиантского дома, здесь не задерживались. Наоборот, старались побыстрее миновать дубовые ворота. «Арап» остановился у листков, которыми были обклеены вереи и часть стены канцелярии. Он вчитывался в указы, объявления. И питерская жизнь пахнула на него суровым своим дыханием.

Тут был запрет продавать пироги в рогожных шалашах. Для того построены чистые палатки. И другой запрет: мшить дома сырым мхом. «От сырого зарождаются тараканы и протчая гадина». А вот строгое определение — кому где жить: на Адмиралтейском острове — судовым чинам и работникам, на Московской стороне — служителям дворцовых конюшен и Партикулярной верфи, на Петроградской стороне — мастеровым и солдатам... С первого дня, как обосновался Питер, начались и всяческие регламенты. Где жить, где строиться. Все равно живут, кто где вздумает.

А это что? Указ о водяных ассамблеях. С тех, кто не явится на Неву на своих лодках, взять по пятьдесят рублей штрафу. Если же скажут — денег нет, «взять другими вешми». Да, по-прежнему жестковат к своим подданным государь. Петров знал: те водяные ассамблеи не увеселительные прогулки, а тяжкое всеобщее учение — как работать веслами, как ставить паруса.

Под дождями и ветром поободрался лист с указом о школярах морских и прочих: «Для унятия крика и бесчинства выбрать из гвардии отставных добрых солдат, и быть им по человеку во всякой каморе во время учения, и иметь хлыст в руках. Буде кто из учеников станет бесчинствовать, оным бить, не смотря какой бы он фамилии не был». Черный инженер преотлично помнил, что это старый указ. Видно, основательно подраспустились школяры, если снова понадобилось напомнить о хлысте. Что же, выходит, и так можно вбивать науку в головы?

Совсем уж неожиданно среди бумажных обрывков с обтрепанными краями проглянуло уведомление о происшествии на безвестном острове. Там рыбаки поймали так называемую «сирену, или морскую женщину». Морское чудовище походило сверху на человека, а снизу на рыбу. Цвет кожи у него был желто-бледный, на голове черные волосы, руки между пальцами заросли перепонками на гусиный манер... Петров, не сдержась, рассмеялся. По всему видно, вовсе не шутник он, господин полицмейстер Девьер. Пусть знают питерские жители, что господь не прощает вину ослушания и щедро шлет людям всякую пакость... «Морская женщина» окончательно привела «арапа» в веселое настроение.

В самом деле, отчего ему нынче так легко и отрадно на душе? Вспомнился вчерашний день, первый день возвращения на невские берега. С стесненным сердцем подъезжал он к покрытой лесом до самой вершины Дудеровой горе. Тревожно думалось: что ждет его в Петербурге? Не очень ли гневается Петр Алексеевич? Не слишком ли жестокой будет кара за своеволие?.. Одолевая душевное беспокойство, Петров мысленно перебирал все, что скажет в свое оправдание. Пришло чувство отчаянной и горькой покорности: «Ах, будь что будет».

Запыленный возок обогнул пологую гору, колеса затарахтели по большаку у самого берега голубого озерка. Парижскому волонтеру послышался отдаленный звон колокольца. Ямской кучер неодобрительно сплюнул в дорожную пыль.

— Эка, раззвонился. Поди, гоньба почтовая.

Черному инженеру нет никакого дела до почтарей. Он нахлобучил картуз на глаза и снова углубился в свои невеселые мысли. От усталости вздремнул. Очнулся, когда колоколец загремел у самого уха. Встречная одноколка промчалась мимо. Петров оглянулся. Одноколка круто разворачивалась. Он выскочил из повозки и тотчас узнал крестного отца. Петр Алексеевич схватил крестника за плечи, до боли крепко сжал их своими лапищами.

— Все ль по добру, мой арап?

Черный инженер глубоко вздохнул. «Не сердится, не сердится, коль выехал встретить», — подумал с облегчением. Государь расспрашивал о парижской жизни, о регенте, о дофине. Усмехнулся:

— А ты, поди, без памяти рад, что ученью конец?

Петров отвечал сбивчиво, невпопад. Он вглядывался в лицо крестного отца. Заметил седину, и что морщины у переносья врезались глубже, и что в глазах, всегда метавших огонь, вдруг на самом донышке легло зрелое спокойствие и неожиданная печаль. Одноколка задребезжала рядом с возком. Государь, намотав вожжи на кулак, сдерживал горячего иноходца. Говорил громко, все же иные слова пропадали в скрипе колес:

— Отдыхай сегодня и завтра... На третий день утром приходи ко мне на Литейный двор.

Петр Алексеевич подумал еще и добавил:

— А чего тебе целых два дня без толку шататься. Соскучишься. Вот тебе дело: загляни в типографскую избу. Мы нынче на российском языке выдаем Вобановы труды... Так ты сличи их с французским подлинником. Да смотри, чтоб без ошибок. За каждую взыщу!

Последние слова Петр Алексеевич прокричал уже издали. Иноходец рванул во весь мах. Одноколка исчезла за лесной опушкой... Что же, день, второй день парижского волонтера в Питере, близился к концу. Пора было поспешить в типографию. Она находилась в помещении, которое только по старой привычке называлось избой. Это был просторный дом, в два света. Здесь громоздились ящики, полные свинцовых литер. Густо пахло краской. Петров потребовал последние корректурные листы. Он примостился возле печатного станка, запалил толстую, темного воска свечу. Листы были влажные, тяжелые.

«Арап» залюбовался ровными, четкими рядами строк. Ничто не напоминало старинную вязь церковного полуустава. Книга была набрана без юсов, для новой гражданской печати. Буквы — «круглы, мерны, чисты». Бережно и любовно «арап» коснулся ладонью оттиска. Он был прохладный и шероховатый.

На первом листе отчетливо набран титул: «Истинный способ укрепления городов, изданный от славного инженера Вобана на французском языке. Ныне же преложен с французского на российский язык». Пониже шрифтом помельче объяснено, что книга «преложена есть Василием Суворовым». Василия Ивановича Суворова государев крестник хорошо знал. Встречался с ним и в России и во Франции. К его познаниям как в языке, так и в фортификации относился уважительно. Петров углубился в чтение. Воск медленно оплывал. Фитилек, сгорая, закручивался в колечко, дымил...

Тогда Петров не мог знать, что через несколько лет по этой самой книге Василий Иванович будет учить азам военной науки худенького, малорослого сына Александра. А через несколько десятилетий Александр Суворов во главе русских армий при Треббии, Нови разобьет соотечественников Вобана. И потомки, позабыв «Вобанову методу», всегда будут помнить суворовскую науку побеждать.

Перевод книги был сделан основательно и с возможной точностью. По крайней мере, в этом убеждали предисловие и первая глава. До второй черный инженер добраться не успел. Спать в эту ночь было уже некогда. Государево утро начиналось обычно в пятом часу. Не опоздать бы на Литейный двор. У переправы «арап» долго ждал. На лаву — дощатый настил, брошенный поперек пляшущих на волне плоскодонок,— вышел сенной обоз. Начинало уже светать. Над темной водой плыл туман. На середине Невы в лаву чуть не врезалась шхуна, плывшая под малыми парусами. Шкипер кричал, чтобы не медля развели плоскодонки — пропустили судно.

— Мы везем царского указчика, — кричал он в жестяную трубу, — как я позову его сейчас, так он враз научит вас уму-разуму!

На носу шхуны появился «царский указчик», в капюшоне, нахлобученном на зюйдвестку. Он замахал руками, закричал что-то грозное. Петров сразу узнал этот голос, подбежал к перильцам лавы.

— Гаврюша! Толстячок!

Капюшон приподнялся, и «арап» увидел румяное лицо друга. Резанов, позабыв о важности звания, присвоенного ему шкипером, вдруг сорвавшимся голосом крикнул:

— Чертушка, давно ль ты здесь? А я уж с неделю как в Питере.

— Куда шлют тебя? — спросил Петров. — Едешь-то куда?

— На Ладожское озеро, — откликнулся Резанов. — Там, братец, такая крутоверть. Гремят громы небесные!

Лава разомкнулась, и шхуна, вскинув пенные усы, двинулась вверх по течению. С высоты проплывающего борта Гавриил на прощание крикнул:

— Ищи меня на Ладоге!

Когда Петров прибежал на Литейный двор, государь был уже там. В распахнутой на волосатой груди рубахе, в брезентовом фартуке он работал у печей. «Арапа» заметил не сразу. Увидев, отмахнулся рукавицей:

— Погоди. Не мешай.

Петр Алексеевич на весу нес в полыхающий проем тяжеловесную железную ложку. Зачерпнул ею расплавленный металл и выплеснул на плиту. Долго смотрел, как застывает огненный сгусток и переливчато бродят по нему сине-багровые тени. У склонившегося рядом седогривого мастера спросил:

— Думаешь, готова плавка? Не закозлим ее?

Выпрямился во весь рост, чуть не задевая головой о закопченные стропила, весело и яростно скомандовал:

— А ну, давай!

Схватил железный лом и с размаху ударил по глиняной летке. Будто само солнце вдруг вкатилось под обугленную крышу. Петров невольно закрыл лицо ладонями, а когда отвел их, увидел, как жаркий ручей хлещет в широкий, вкопанный в землю ковш.

Петр Алексеевич, обрадованный удачной плавкой, растирал пятерней потную грудь. Он заметил движение «арапа», злорадно усмехнулся:

— Ослепнуть боишься?

И поманил к себе. От Петра Алексеевича пахло железом и потом. Он сказал:

— Будешь определен инженер-поручиком в бомбардирскую роту, в Преображенский полк.

От волнения у парижского волонтера вздрогнули губы. Теперь окончательно все сомнения позади. Государь подтверждал звание, полученное во Франции.

— Еще вот что, — Петр Алексеевич помедлил, точно эти слова стоили ему усилия, — будешь учить Петрушу малого, осиротелого внучонка моего, математическим наукам...

Прошел металл из печи. В сарае стало темнее прежнего. Государь молчал. Инженер-поручик не смел нарушить молчание.

— Запомни главнейшее, — приглушенным и все же отчетливо слышным голосом продолжил Петр Алексеевич, — всегда говори мне правду. Есть у нас такая поговорка: лжа, как ржа, душу ест.