Продолжение работного бунта на Ладоге

О ПРОДОЛЖЕНИИ РАБОТНОГО БУНТА

Впервые часы мятежа Миних растерялся. Но только в первые часы. Он всегда имел дело с покорными солдатами, с безропотными крепостными мужиками. А тут бессловесные подняли бунт, смеют чего-то требовать! Не напрасно Христофор Антонович был человеком военным. К бунтующим канавским он не пошел. Людвига отослал на время с глаз долой. Вызвал полицейский батальон. А сам той порой через десятников постарался разузнать, кто зачинщики.

Сделать это было нетрудно. Зачинщики не таились. Оказалось, что разожгли мятеж лучшие мастера на канале — землекопы резановской команды. В канальной управе немедленно произошел гневный разговор с механиком. Генерал говорил по-немецки, не желая, чтобы служители поняли сущность спора. Резанов, знавший немецкий язык слабо, отвечал сумбурной немецко-французской смесью.

Миних: — Вот видите, оказывается, Людвиг был прав: незачем учить мужиков. Теперь мы убедились, к чему это ведет.

Резанов: — Господин генерал, Людвиг тысячу раз неправ и в этом случае, и во всем остальном. Он обращается с людьми, как с рабочим скотом. Он не офицер, а свирепый погонщик. Именно это, а не наука, как вы изволили сказать, вызвало возмущение работных на канале.

Миних: — Ваши землекопы больше всех мутят воду... Идите к ним, к этим преступникам, уговорите их выйти на работу... Мы не можем терять время, нам дорог каждый летний день.

Резанов: — Я выполню ваше приказание, господин генерал. Но не могу ни за что ручаться...

Землянка Захара Смирного стала в эти дни для всего строительства как бы «станичной избой». Здесь Захар и Егор под иконой побожились до конца держаться вместе. Сюда приходили вести со всех линий канала: где работные поднялись дружно, а где убоялись угроз и пущей голодухи.

На ходоков надежды не оставалось. На первой питерской заставе, у села Смоленского, они сказали, что идут с челобитной, и их пропустили. На второй, у моста, отправили прямиком на съезжий двор и там крепко вздули. Углежогу, как самому разговорчивому, досталось больше других. Били и приговаривали:

— Не жалуйся на господина своего.

Осердясь за обиду, нанесенную ходокам, работные в Низове разнесли по бревнышкам лавку. Приказчики бежали, оставив выручку. Деньгами никто не покорыстовался. Ларь приволокли в «станичную избу». И здесь два друга впервые поспорили. Шеметов сказал, что деньги эти «наши кровные», на них купить бы хлеба и сластей ребятишкам. Захар воспротивился:

— Сдадим ларь в управу. Пусть знают, мы не на разбойное дело идем...

Как раз во время этого спора в «станичную избу» пришел Резанов. Появление его было неожиданным. Все притихли. Механик сказал:

— Мне велено просить вас... Недоброе вы затеяли. Нельзя останавливать канальное дело. Выйдите на работу. За всех ответил механику Захар Смирной:

— Спасибо, Гавриил Андреевич, что в такой день вы пришли к нам, не погнушались... Но рассудите сами, можем ли мы сейчас снова взяться за лопаты? Тогда все пойдет по-прежнему. Уж лучше не жить на белом свете.

— Вы хоть себя пожалейте, — Резанов упрашивал, и не стыдился того, что так разговаривает с людьми, которым привык приказывать, — вы идете против силы. На канал уже выехали полицейские солдаты.

О полицейских в «станичной избе» знали. Егор Шеметов сказал мрачно и решительно:

— Будь что будет. А правда наша!

Ждать пришлось недолго. Дня через два в землянку Захара нагрянули солдаты. Смирного выволокли наружу. Но вокруг «станичной избы» творилось такое, что усмирители попятились. Несколько сот землекопов стояли, опираясь на лопаты. Стояли спокойно, однако таким плотным кольцом, что сквозь него и мышь не прошмыгнет. Один из стариков, тех, кого побили на питерской заставе, вышел вперед, поклонился низехонько поручику и спросил:

— Захарку-то зачем взяли?

— Для дознания, — грозно ответил поручик.

— Понятное дело. Мне это дознание уж вот где прописали. — Сивобородый потыкал пальцем в свое распухшее ухо, в синяки на обеих скулах и продолжал тем же спокойным стариковским голосом: — Ежели сечь, то нас всех секите...

С этими словами старик покряхтел, поохал и начал расстегивать у ворота свою изодранную рубаху. Повернулся к толпе:

— Разоблакайтесь, ребятушки.

Землекопы безропотно поснимали свои лохмотья. Иные посмеивались при этом. Никто не выпустил из рук лопат. Что-то не похоже было, что эти молодцы готовятся к экзекуции. Так до вечера простояли в кругу поручик и его помощники. Только увидев, что Захар возвратился в землянку, работные разошлись.

При всей генеральской запальчивости Мииих настоял на том, чтобы усмирение велось без лишнего шума. Для него всего важнее было не само наказание непокорных. Надо было во что бы то ни стало заставить их работать. По его указке все делалось тихонечко, дотошливо, умненько. Смотрители, десятские вместе с солдатами — без них никто не решался сунуться к бунтовщикам — обошли всю линию. Никакого скопления не допускали. От каждой семьи и от всех бессемейных потребовали подписку о послушании.

Вскоре Христофор Антонович получил письменное «объявление» от работных, под которым стояло много корявых подписей, а всего больше — крестов и оттисков пальца, за неграмотностью. Адресовано оно было «нашему милостивому господину». Канальные объявляли, что оный Людвиг чинил им великие непорядки и несносные обиды. А прибывший поручик с солдатами принуждал работных к подписке о покорности — «а к чему писатца мы о том неизвестны». Тех же, кто подписываться отказывался, поручик выгонял из дома и отбирал пожитки...

Генерал подосадовал на ретивого офицера, но упрекать его ни в чем не стал. Пообещал позже поодиночке переловить и передать ему на суд и расправу всех главных бунтарей. Так и было сделано. С немалым, однако, изъятием. Пятьсот работных в одну ночь покинули строительство, не желая мириться с несправедливостью, и в их числе — почти все зачинщики сходок. Егора Шеметова оставили в покое «за несмышленностью». Захара Смирного ждали суд и, по всей видимости, каторга.

В доношении Верховному Тайному совету Миних сообщал, что «от двух до трех тысяч рабочих инструментов однем разом низ положили и хотели высокую установить цену».

И дальше: «Тако для всех оных обстоятельств потребно есть, чтобы сия важная работа при вольных людях и салдацкая помощ была употреблена».

Совершенно ясно, что «салдацкая помощ» в этом случае понадобилась отнюдь не для землеройных или плотницких работ. Во всем этом деле Миних проявил вместе с хитростью удивительную уступчивость. Только в одном был несговорчив: кондукторскую школу велел распустить и не поминать о ней больше. Кажется, на всю жизнь он закаялся обучать мужиков «наукам».

Постепенно работы на канале вошли в прежнюю колею. Чего же добились бунтовщики? Очень малого. И очень многого. Майор Людвиг благополучно возвратился на свою должность. Как и раньше, подрядчики наживались на труде канавских. А работать их заставляли даже больше прежнего. Смотрители, по давней привычке, не скупились на тумаки. Но раздавали их все же с оглядкой. О провинности Акимушки-чертопруда как-то позабыли. Больше того, по документам нет известий, чтобы в дальнейшем на канаве применялась военная кара — шпицрутенами сквозь строй^*.

Захару Смирному пришлось долго ждать решения своей участи. Несколько месяцев просидел он в дубненской каталажке. Это была просто ямина, вырытая в земле и накрытая соломой. По глинистым стенкам текла вода. Кусок хлеба ему спускали вниз на веревке. К зиме Захара перевели в Новую Ладогу, заперли в подвальный чулан при управе. Здесь он просидел еще с месяц. Потом вдруг управский сторож вывел его на дорогу, что огибала огороды и тянулась вдоль канала. Смирной обеими руками закрыл лицо. Солнечные лучи, отраженные снежным покровом, нестерпимо резали глаза.

— Пошел отселя, — сказал сторож, — явись к механику Резанову.

Захар не знал, сколько времени простоял так, не двигаясь. Глаза привыкали к дневному свету медленно. Недавний узник попробовал идти, ноги не слушались. Одолеть же надо было не одну версту. Растер лицо снегом, набил им рот. Пополз. Только бы подальше от этого подвала, где возились, пищали, не боясь человека, толстые, рыжие крысы. Отдышался, встал на ноги. Двинулся от дерева к дереву. На рассвете добрался до своей землянки. Егор в оборванном бродяге не узнал друга, спросил:

— Кто такой?

Аким уже возился у камелька, кричал Егору:

— Неси воду. Ставь на огонь!

Много времени миновало, прежде чем Захар снова стал похож на себя. Прошло еще несколько дней, и он стороною сведал, по какой причине его неожиданно освободили и вернули на канаву. Поболее недели назад в резановское подворье приехал инженер-поручик Петров. Он кинул поводья коня подоспевшему работнику и, ни на кого не глядя, вбежал в горницу. Гавриил Андреевич сразу почувствовал — случилось несчастье. Встревоженно спросил:

— Что с тобою?

Черный инженер кинул на стол свернутый в трубку лист бумаги.

— Читай!

Резанов увидел под последней строкой подпись светлейшего князя Александра Меншикова и понял, что хорошего ждать нечего. Это был указ Абраму Петрову тотчас ехать в Казань: «осмотреть тамошнюю крепость, каким образом починить ее или вновь сделать цитадель, тому учинить план в проекте...»

«Арап» сбросил плащ и треуголку. В возбуждении не ходил — бегал по комнате, потрясал кулаками, кричал:

— Понимаешь, Гаврюша? Он боится как бы я меж математическими формулами не шепнул супротивное слово ученику своему, Петру малому... Поверь мне — сердце вещун. Это ссылка. И хорошо, если только в Казань.

В тот вечер и во всю ночь до утра горели свечи в резановском подворье. Разговор шел горячий, сбивчивый. Петров рассказывал о своих бедах. Гавриил Андреевич — о последних событиях на канале. Черный инженер был потрясен всем случившимся, в особенности тем, что так бессмысленно разогнали кондукторскую школу. Чужая беда смягчила боль собственной. Будущий казанский фортификатор возмущался:

— Как можно? Столько труда, и все понапрасну. А парни такие способные... Сейчас же еду к Миниху!

Христофору Антоновичу уже было известно о высылке инженер-поручика из Петербурга. Он встретил его сочувственно, принялся расспрашивать, советовать.

— Ах, я не о том, не о том, — сверкая слегка выпуклыми глазами, заговорил Петров, — зачем вы запретили обучение кондукторов? Ладожский канал — ваше детище. Вы не хотите ему добра?" Нужно восстановить школу!

Миних с бесповоротной твердостью ответил отказом. Оба замолчали. Пора прощаться. Христофору Антоновичу было бесконечно жаль этого талантливого, разумного и такого неудачливого человека. Но что он мог для него сделать? Петров поднялся с кресла.

— Господин генерал, у всех народов есть обычай: выполнять последнюю волю идущего на казнь.

Христофор Антонович тоже встал. Он ласково взял в обе свои ладони руку черного инженера. Этот несчастливец не преувеличивал: ему предстоят испытания, сравнимые только с долгой, мучительной казнью.

— Я прошу об одном, — продолжал инженер-поручик, — лучший ученик кондукторской школы Захар Смирной сейчас у вас в заключении. Пока он здесь, всё в вашей власти. Потом будет поздно. Верните его на канал.

«Арап» простился по всей форме, держа треуголку на отлете, щелкнул каблуками.

— Разрешите откланяться.

В подворье Абрам Петров ворвался как бешеный, сорвал крючки мундира, бросился на лавку у окошка.

— К чертям! Ах, с этим миром, где все так мерзко, и распрощаться не жаль...

Успокоясь, подошел к Резанову.

— Послушай меня. Захара Смирного, по-видимому, все-таки помилуют... Держи его при себе. Парень недюжинно мастеровит. Кондуктор из него получится первейший...

Глянул в окно. Над озером, над ледяной далью летели голубые снега. За стенами человечьим голосом выла вьюга.

— Ну, давай прощаться. Поутру мне в путь.

Черный инженер был прав в своих самых тяжких предчувствиях. В Казани его ждал второй указ Меншикова — ехать в Тобольск. Строить Селенгинскую крепость. В свой последний петербургский день крестнику великого Петра удалось сделать почти невероятное. Он отвел верную угрозу сибирской каторги от работного человека, канавского землекопа. Но сам от Сибири не уберегся.