Шторм на Ладоге и остров Зеленец

О СВИРЕПОМ НЕВО-ОЗЕРЕ И ЗЕЛЕНЦЕ БЕЗЛЮДНОМ
 

Иван Круглой никогда не рассказывал Захару, как они вдвоем оказались на Ладоге. Захар только и знал, что родился он где-то в Серпуховской вотчине, рано осиротел. Дяденька Иван подобрал его, словно бездомного щенка. Потом, когда поехал в Питер зарабатывать оброк, захватил с собой и Захарку. В Петербурге, на Охте, где чуть не все жители были раскольниками, Круглого надоумили обосноваться на Ладожском озере. Там, в скитах, житье раздольное и хлебушек сладкий.

Иван и тут не оставил воспитанника. Наладил его в Кивгоду, которая слыла сиротским скитом. Здесь охотно брали бездомных ребятишек, учили их грамоте по старинным книгам. Из этих ребятишек с годами выходили славные трудники — они и землю пахали, и луга косили, и бортничали в лесах. Захарка усердно крестился двумя перстами, пел в молельной по крюкам ^*, носил лестовку ^**, которой его при случае и поколачивали за мудрствование и суесловие.

А «мудрствовать» паренек начал, едва достиг пятнадцати лет. Сам настоятель отличал его за книголюбство. Трудничал он на полях бессменно. Как и все сироты, работал на братию. В поварню же его не пускали на общую трапезу. Кормили объедками. Он и спросил как-то отца-эконома, почему щи стылые. Его — на послух: целую неделю стоять у часовни и всем кланяться, денно — до земли, а в воскресенье — в пояс. Смирения ради. За скитскую околицу не пускали. Работа да молитва. Весь свет в окошке. В тесной келье — лбом о пол, истовое псалмопение. С темных, древнего письма икон смотрели лики святых мучеников.

Не мальчишку — юношу звал мир за околицей. Что там, в большом мире, как живут, чего ищут? Обуяла его неуемная жажда жизни. Тогда и решил Захар покинуть Кивгоду. Иван Круглой, узнав о том, прикрикнул, наотмашь ударил по лицу воспитанника. Захар побледнел, отступил на шаг. Сказал тихо, не поднимая глаз:

— Заместо отца ты мне, дядя Иван. Спасибо за хлеб-соль, спасибо за науку... Но ежели еще раз ударишь, убью.

Руки у парня крепкие, хваткие, плечи широченные, глаза в тот миг — звероватые. Убьет, не задумается. Плюнул Иван. Отступился. С год не разговаривал, не узнавал своего питомца. Но Захар, хотя и молодой, стал рыбаком степенным, удачливым, без баловства. Этого не уважать нельзя. Старая обида жила, но уже не так сильно трогала душу. А тут еще довелось и породниться. Ссора как будто смягчалась... Захар Смирной серпуховщину почти вовсе не помнил. По-настоящему родной землей стало для него межозерье. Это край рек и речек. Озер здесь, малых и всяких, не счесть. Самых больших — два. Они — как моря. Берегов не видать.
В непогоду волна крутая, обрубистая, в борта бьет с тысячепудовой силой.

Две своенравные сестры — Онега да Ладога — протянули друг дружке руки Свирью, рекой извилистой, кипящей на Сиговецких порогах. Свирь течет стремниной, словно по наклонному желобу. Онежское зеркало приметно выше Ладожского.

Смелому рыбаку в этом крае есть где развернуться. На речных перекатах, в затененных быстринках богатые лососевые тони. Но Захар на реках рыбачит изредка. Не может он объяснить ни себе, ни односельчанам, почему полюбилось ему неспокойное, трудное для добытчика, по древнему своему имени — Нево-озеро. Прирос к нему сердцем. На лодке-свиряночке исходил Ладогу вдоль и поперек, от залива Хиен-Сельме до мыса Заячьего и от устья Вуоксы до устья Олонки...

Сейчас, в утреннюю, раннюю пору, свиряночка со свернутыми парусами покачивалась у ледневского причала. Ветер разогнал облака. Спокойные, нежаркие солнечные лучи пронизывали воду. Дарья и Захар сидели на берегу. Русая и цыганисто-черная головы — рядышком, щека к щеке. Сговоренные жених и невеста удрали от шумливых сородичей, не заметивших ни светлой зорьки, ни солнца над озером. Молодые смотрели, как в глубине играют плотички, быстрыми веретенцами сверлят воду. А то вдруг самая смелая выскочит, схватит неосторожную мошку и снова плюхнется в озеро. Серебряные стайки носились туда-сюда. Потом в одно мгновение исчезли, будто их и не бывало.

— Смотри, Дарёнка, смотри, — шепнул Захар.

Порядочный щуренок с черной полосой на спине лениво, едва шевеля хвостом, с хозяйской важностью пронизал мелководье... На бережку сидели долго. Затем, не сговариваясь, взглянули на лодку. Волны внятно плескались в борта. Привязь чуть подергивало, словно пробовало, крепка ли. Дарья, ничего не сказав, поднялась, пошла в избу. Вернулась в шугайчике — душегрейке, — с краюшкой хлеба, завернутой в белый платок. Захар успел уже натянуть высокие сапоги и хлопотал у лодки. Он подхватил невесту и перенес ее в качнувшуюся на плаву свирянку.

Сразу за широкой каменной гривой, торчащей из воды, подняли парус. Дарёнка издали увидела бабушку Степаниду на крыльце. Весело помахала ей рукой. Лодку сильно кренило. Захар ухватил мачту и в противовес почти лег на другой борт. Волны пели возле самого уха. У рыбака не было своего дома. Не мог он порадовать невесту ни камчатыми платками, ни камешками-самоцветами. Все богатство его — вот эта лодчонка да штопаная-перештопаная мережа. Хотелось ему одарить подружку всеми сокровищами Ладоги, извечной ее красотой. Кто укорит в том рыбака?

Плыли вдоль берега. Кустарники стлались густой порослью. Местами вспыхивала огненно красная калина. Ивы ветвями припадали к воде. Осинки уже расцветились осенней радугой. Листва на березах отливала чистым золотом. Захар выпрямился у мачты. Он показывал на горизонт, затянутый сизой пеленой. Едва заметно из нее выступал песчаный отлогий мыс.

— Видишь, Дарёнка, это Песоцкий нос. А по ту сторону— Морвинский нос. За ним — Шурягский... Рыбак закрепил шкоты. Свирянка шла сама. Захар растянулся на днище. Он слушал, как под досками журчит вода. Смотрел то на небо с быстро проносящимися облаками, то на лицо невесты, сидевшей у борта. Она зачерпнула горсть воды, засмеялась чему-то, остудила в ней алый, припухлый рот — от свежести, от холода заломило зубы. Смешно, по-ребячьи сморщила нос. Полуопустив веки, смотрела вперед. Дарья родилась и выросла на озере. Хорошо знала его вблизи своего села. Но так далеко, под парусом уходила впервые. Она слушала Захара. Понимала, что теперь все это и для нее очень важно.

  Молодой рыбак рассказывал, где и в какую пору ловят самую знаменитую ладожскую рыбу. Невского сига надо брать на быстрине, в истоках. Валаамка любит глубину, и добывают ее у северных скал. Хорош свирский сиг, но и его нужно искать умеючи: по правой речной стороне, незамутненной притоками.

— Мы с тобой еще и за хариусом сходим, — пообещал Захар. — Забавный он, этот хариус, большелобый, по виду увалень, а увертлив. И за щукой сплаваем в камыши... Нравилось Смирному уважительное внимание, с каким слушала его невеста. Плыли они долго, не очень заботясь, что солнце давно уже перешло зенит.

Захар приподнял голову над бортом и сразу вскочил на ноги. Хорошо знакомые ему береговые камни — луды — обнажились до самой подошвы. Воду далеко отогнало. Ох, то дурной знак! Жесткий ветер уже рвал парус. Никто лучше рыбака не поймет грозное это предвестье. Резко громыхнув, опустилась рея. Рыбак сгреб надутую крутыми буграми, просмоленную холстину. Бросил весла в уключины. Одним гребком развернул лодку. С полуночной стороны, закрывая небо, нанесло тучи. Они приближались необыкновенно быстро.

— Дарёнушка, — позвал Захар. Невеста села рядом. Теперь они гребли вместе, в две пары рук. Нечего было и думать о том, чтобы вернуться в Леднево. Берег озера обнесло пеной. Неведомо откуда взявшиеся валы поднимали и рушили высокие гребни. Вот он, дикий нрав Нево-озера, крутой в переменах, непредвидимый в переходах от обманчивой тиши к ревущей буре.

— Почему мы уходим от берега? — тревожно спросила Дарёнка.

— Дальше, как можно дальше от этих камней! — прокричал Захар. Они вели лодку поперек волны. Надо было добраться до Зеленца, ближайшего острова. Но хватит ли сил выгрести?.. Свирянку то и дело разворачивало ветром. Смирной велел Дарье пересесть на корму и покрепче держать рулевое правило. Сердце колотилось в груди так, что рыбаку подумалось: сейчас оно остановится от страшного напряжения. Поднималась злость к самому себе: проглядел начало бури!

— Не бойсь, Дарёнушка, — Захару казалось, что он шепчет эти слова, в действительности же кричал во всю силу, — не бойсь! Вот он, Зеленец! Остров приближался страшно медленно. Еще один взмах весел и еще... Уже видны соснячок на берегу и камлатая береза, когда-то расщепленная ударом молнии. Наконец-то лодка ушла от ветра. В маленькой бухте, прикрытой лесом и каменистым уступом, волны были не так высоки.

Но руки уже не слушались Захара, он не мог пригрести к берегу. Рыбак перевалился за борт и, держа намокшую веревку, повел свирянку к отмели, как ведут лошадь за уздцы к коновязи. В веревку для крепости была вплетена свиная щетина. Она немилосердно резала ладони. Боль он сгоряча не почувствовал.

Захар и Дарёнка без сил растянулись на берегу. Долго они так лежали почти в беспамятстве. Пошел дождь, мелкий, как пыль. Ветром его носило и скручивало, словно плотную ряднину. Тучи задевали вершины деревьев. Они росли тесно, с зловещим треском терлись стволами. Захар очнулся первый. Озеро ревело, стонало, гремело. Небо расколола прямая, неразветвленная молния. Рыбак вскочил. Он поднял на руки Дарёнку, отнес ее под широкие ветви огромной елки, положил на сухую прошлогоднюю хвою. Потом он, насколько смог, вытащил лодку на берег. Достал из кормового рундучка трут и кресало. Долго выбивал искру. Валежник, собранный в кучу, задымился, вспыхнул неярким огнем...

— Голубушка, — позвал Захар, — слышь? Давай-ка сушиться. Широко раскрытыми глазами Дарёнка смотрела на костер.

— Господи, — прошептала она, — где мы? Зачем? Ветер не доставал до костра, и все же пламенные языки метались во все стороны, выбрасывали искры-светлячки. Дарёнка снова спросила:

— Когда-то выберемся отсюда? — И сразу поняла, что спросила напрасно, знала ведь: озеро раскачается — не скоро успокоится. Вздохнула горестно: — А в Ледневе, у бабушки Стеши, наверно, сейчас печка топится...

На Зеленце никто не жил. Изредка на перепутье заходили рыбаки или охотники. Захар без труда нашел старый шалаш-развалюху. Но от него остался только остов — жердь на двух рогатках. Наломать веток, набросать настил — дело нетрудное. Вечер и ночь прошли в заботе, как бы просушить одежду, не закоченеть от холода. Все было как в страшном сне. Непроглядную темь освещали долгие молнии. На острове что-то падало, громыхало. Земля вздрагивала под напором бури.

Захар и Дарья думали об одном: может, смилуется Ладога, к утру уляжется волна. Нет, не улеглась. Еще более свирепо, беспощадно, властно дыбила она озеро. Приходилось устраиваться основательней. Уже светало, когда Дарёнка нашла Захара возле лодки. Он возился у раскрытого рундучка. Тут был обычный рыбацкий припас: деревянная игла, чинить мережу, буркало — молоток, чтобы глушить рыбу, железный крюк—кнюшка, топор, медный котелок и даже то, что составляло особую гордость Смирного — матка. В деревянном ящичке на тонком шпенечке ходила металлическая стрелка. Под нею на донышке обозначены стороны света и знаки ветров: сивер — полуночник, меженник, зимняк, шелонник. Матку сделал Смирной собственноручно. Она помогала ему в плавании по озеру-морю. Захар бережно разбирал все, что хранилось в рундучке. Искал — не завалялось ли чего съестного. Ничего не нашел. Все же подошедшей невесте сказал ободряюще:

— Не унывай. Денек-другой протянем. Гляди-ка, у нас и мережа есть. Но мережа не понадобилась. Дарья пошла побродить по острову и вдруг издалека закричала:

— Иди сюда, иди скорее!

Смирной прибежал и увидел, что весь наветренный берег серебрится от рыбы. Дарёнка в первый раз за эти сутки рассмеялась. Обрадовалась находке. А рыбак загрустил. Значит, до дна разбушевалось озеро, если из глубины выбросило рыбу. Такое даже на Ладоге случается не часто. Ушица на костре поспела скоро. Жаль только, что хлеб в Дарьином узелочке размок и превратился в кашицу. На Зеленце полно было сизой, налитой голубики. Желтая, как янтарь, костяника светилась в неглубокой пади. Нетронутые грибные полянки нашлись в низине.

Думали, что бедовать на острове придется «денек-другой». Восемь суток выла буря на Ладоге, держа в плену Захара и Дарёнку. Согревались они у костра, где не переставая берегли огонь. Были сыты. Только стосковались по черному хлебцу. На девятые сутки Смирному показалось, что ветер чуточку затих. Он начал просматривать, не рассохлась ли лодка. Снова все уложили в рундук, приготовили парус. Ждали, когда стемнеет. В ночные часы озеро обычно штилюет и даже в крутой шторм ветер хоть немного спадает. Проглянула луна — то покажется, то спрячется в тучах.

— Поспешим, Дарёнушка, — сказал Захар и столкнул свирянку.  Волна ударила ее в скулу, чуть не выбросила обратно на берег. Но рыбак выровнял лодку. Решили пробиваться не к Ледневу, а поближе, к деревне Кобоне. Гребли долго и трудно. Дарье казалось, что свирянка совсем не двигается с места, волны упрямо не пускают ее к родимой матерой земле. То ли глаза привыкли к темноте, то ли засветало, Дарья разглядела впереди какое-то строение и обрадованно крикнула:

— Это же Кобонские хаты. Берег вижу. На отмели вода не так бушевала. Захар вгляделся, сказал:

— И правда, берег. Только это не хаты. Теперь можно было ясно различить широкую хлебную барку. Ее вынесло на камни и разломило. На палубе громоздились лопнувшие мешки с мукой. С осевшей кормы головой в воду свесился шкипер; его, наверно, убило рулевым брусом. Дарёнка отвернулась, чтобы не видеть мертвеца. Вдруг лодку так толкнуло, что она чуть не раскололась. Захар отбивался веслом от наседавших бревен. Здесь же, на отмели, разбило плот с адмиралтейским лесом.

Так, вместе с бревнами, и вынесло полузатонувшую свирянку на берег. Добрались до крайней избы. Рассказали о погибшей барке. Отогрелись. В Леднево пришли пешком. Бабушка Стеша со слезами, с причитаниями кинулась к внучке:

— Мы уж не чаяли вас живыми увидеть! Захару погрозила маленьким, крепким кулаком. В Ледневе долго еще говорили о том, как сговор чуть не обернулся поминками. В горнице Захар застал Ивана Круглого с женой. Строгая Анастасия, высокая, повязанная черным платком, совала ухват в печь. Иван, мрачноватый, с глубоко запавшими висками, сидел за непокрытым, добела скобленным столом и тихо беседовал с мужиками. Открылась дверь, он замолчал. И снова заговорил вполголоса:

— Ведаете ли, что давно уже привезены на трех кораблях знаки, чем людей клеймить. Стоят те корабли у Котлина острова, никому их не кажут и за крепким караулом содержат... А клейменых будут в работу ставить у нас на Ладоге... Сказывают, собираются канавой озеро окопать. И нас всех, стало быть, клеймить будут... На Захара Круглой покосился. Дарью подозвал, жесткой ладонью погладил по русой голове.

— Знак тебе подал господь. Денно и нощно молись, благодари за великую милость. Молись и разумей нетронутым своим сердцем. Сказал и опять повернулся к почтительно ждавшим его слова мужикам. Молодой рыбак давно привык к недобрым пророчествам дяди Ивана, ожиданию конца света и всяческих бед на многогрешной земле. Привык и не верил ему.

...Но миновало время — Ивановы слова нежданно подтвердились. В Кобоне, Ледневе и других приладожских селах появились государевы люди. Вбивали колья, что-то размечали на земле. Собирались и впрямь копать. От деревни к деревне поползли слухи о какой-то вольной работе. Что за работа такая? Значит, и клейма не напрасно припасены у Котлина острова. Зачем? Клеймить-то зачем?.. Непогода на Ладоге то затихала, то вновь крепла, ярилась ещё беспощадней. Озерную дорогу перекрыла наглухо. С малыми просветами бушевать ей не дни, не недели — всю осень. Так прогремела буря, которая докатилась до Питера тяжким «гладом и мором».

* Крюки — знаки древнего нотного письма.
** Лестовка — раскольничьи кожаные четки.