Тяжелая жизнь землекопов на канале

О ТОМ, КАК ЗАВИВАЮТ ГОРЕ ВЕРЕВОЧКОЙ

Бабка Степанида Федоровна уехала домой, в Леднево. Захар затосковал. По ночам ему виделась Дарёнка, ее легкие руки, испуганные очи.

В Ледневе, в дни сговора, Захар никогда особенно не задумывался о своей любви. Все представлялось ему очень понятным, по-житейски простым. Так уж повелось, что молодые женятся, — закон извечный. Дарья — девица славная, приглядистая, работящая, ему под пару. Жизнь с нею в радость будет.

Любовь ли это? Да и вообще, что за штука — любовь? Немногие из односельчан, Захаровых сверстников, ломали голову над таким вопросом. Пришла пора, и все тут. Но сейчас, когда уход Дарёнушки в скит тяжким несчастьем обрушился на Смирного, когда так страшно, так несправедливо отняли у него невесту, он знал в точности, что это — любовь, мучительная, горькая, радостная, без нее и жизнь не мила.

Ходит человек по земле, дышит всей грудью. Замечает он воздух, который наполняет легкие, думает о нем? Но лишите человека воздуха, и он задохнется... Захару казалось, он задыхается в одиночестве. Как ему жить без ледневской подружки? Одна она во всем мире. Одна.

До встречи в Кивгоде еще была надежда, что все минует, одумается Дарёнка, вернется. Теперь надеяться было не на что. Приятели — Шеметов и Акимушка — видели, что с Захаром творится неладное. Почернел лицом, осунулся. Но расспрашивать не решались. Чего бы там ни стряслось, Захарка сам справится. А ему становилось вовсе невмоготу. Дошло до того, что утрами, на рассвете его будил Дарёнушкин голос, в чем-то укорял, о чем-то молил. Захар в жизни ничего не боялся, теперь страшился один оставаться в землянке.

— Ребята, — однажды попросил он друзей, — чего вы ютитесь бог весть где, в тесноте, на толчке. Перебирайтесь в мою землянку. Я же один-одинешенек.

Слова эти были сказаны так горестно, что Акимушка посмотрел на говорившего и подумал: «Не присуха ли какая?» Аким с Егором бобыли — дело понятное. Один урод, другого судьба поломала. Захар — по всей стати молодец, силушка через край бьет. Он-то почему одинокий?.. Но и на этот раз спрашивать ни о чем не стали.

Погодя немного, Смирной сам все рассказал. В вечернюю пору сумерничали за столом, на котором лежала начатая краюха хлеба и дымился кипяток в котелке. Захар говорил о несчастливой своей невесте, о коварстве Ивана Круглого, о недальней раскольничьей пустыньке. Шеметов грохнул кулаком о стол:

— Чего ты раздумываешь? Едем в эту Кивгоду. Отобьем твою раскрасавицу, схватим, умчим. Сейчас едем!

Аким грустно смотрел разными своими глазами, Егоровых слов будто не слышал. Потом тихонько проговорил:

— Экое горе, сама ушла, своей волей черным платом накрылась... Забудь ты ее, Захар, право, забудь...

Ласково тронул Акимушка плечо пригорюнившегося товарища. В тот вечер о Дарёнке не было сказано больше ни слова. Казалось, мудрый совет горбуна принят Захаром накрепко. Друзья поверили — он одолеет беду. Раненько утром ушли на канаву. Каждый нес свою лопату. Настоящий землекоп не любит менять инструмент, никогда не оставит его в общей куче, сам насадит, сам наточит. Чтобы был остер, ухватист, привычен.

В эту пору землеройная армия сквозь болота и перелески, глину и пески пробивалась к Кобоне. А на сорока с лишним верстах от Волхова до Черного по готовому каналу пошли суда. Пока — только баржи с пилеными досками, с плитой и камнем для отмостки. Но зрелище невиданное. Из ближних сел приезжали взглянуть, как двухмачтовики плыли сбоку бурного озера, по тихой воде.

Все надобное для работ было припасено еще до таяния снегов, прежде чем распустились болота. Пригрело солнышко — и врезались лопаты в землю, запыхтели машины-качалки, зарокотала взмученная вода в желобах. Дружная весна обещала жаркое лето, нечастое в межозерье. Нельзя было упустить ни одного погожего дня. На новых линиях за Черным летела вскинутая земля, брали ее с откосов, с будущего ложа, а если пробивались обильные ключи, то — из подводных слоев.

Вдоль будущего русла прокладывали и ровняли бечевник. В Кобоне начали ставить плотину. Тут поднимутся шлюзовые ворота. Для обширного фундамента подтаскивали плиты. Более ста пятидесяти тысяч кубических сажен земли надо поднять лопатами в летние месяцы. Ни в какие рассуждения с землекопами Миних не входил. Это дело майора Людвига — за усердие он успел получить новый чин. Под майорской рукой — не одна сотня приказчиков, десятников, надсмотрщиков.

У Людвига же разговор самый простой. Когда старший подрядчик вздумал посетовать на то, что многие работные не могут одолеть дневной урок, майор привел подрядчика к водоливному кругу. По кругу в лямке ходила низкорослая, вся в репьях кляча. У нее сквозь кожу проступали ребра. Лошаденка еле двигалась, даже не отмахивалась хвостом от оводов. Людвиг взял бич у коногона и принялся хлестать клячу. Она ошарашенно взбрыкнула всеми четырьмя ногами и побежала из последних сил. Майор хохотнул, расправил свои рыжие усы и сказал подрядчику:

— Видел? Понимай свое дело.

Невеликую мудрость примера постигнуть было легко. Надо правду сказать, канальная «расправа» дело знала. Работала на канаве разудалая голытьба. Больше половины — беспаспортных, «слепых». (В просторечии отпускной паспорт именовался «глазами».) Этим людям пойти жаловаться некуда. О первоначальных обещаниях «вольной работы» как-то позабылось. Зато в ходу была поговорка: «Нанялся — продался».

Механик Резанов видел, как тяжко живется и работается, в особенности землекопам. Разговор Людвига с подрядчиком на водоливном круге механик слышал, — тогда он здесь же налаживал новый насос. Слышал и ни слова не произнес в ответ. Хотя понимал, что сравнение куда как несправедливо. Лошадям все-таки время от времени дают передышку... Что тут скажешь? Резанов и сам валил на плечи работных двойной урок и строго требовал, чтобы все было сделано. Правда, он не терпел зуботычин, обычных в обращении с канальными людьми. Он вместе с ними до ночи не покидал русла. И сам уставал так, что не мог добраться до подворья, засыпал где-нибудь в землянке.

Оправдание ли это? Впрочем, само слово «оправдание» не приходило Гавриилу Андреевичу в голову. Так уж повелось: дешевле мужицкой силы нет ничего на Руси. Единственно, чему удивлялся — безунывности этих оборванных, полуголодных парней. Вернутся с канавы, — кажется, впору лечь пластом на нары. Но нет, они печку разожгут, развесят онучи и сырую робу, через минуту в землянке под потолком пар клубится. Молодцы посмеиваются, затевают возню, а то еще и подерутся. Одно слово — голытьба.

Резановскую команду — так на канале называли землекопов, кондукторских учеников — знали повсюду, от Волхова до Невы. Относились к команде уважительно. Сильных и мозговитых как не уважать? Впрочем, некоторые, не скрывая злобности, поговаривали:

— В десятские лезут. На наш хребет взобраться норовят. Грамотеи выискались.

Будущие кондукторы как следует учились только в зимние месяцы. Летом не разлучались с топором и лопатой. Создавший эту школу инженер-поручик Абрам Петров на строительство канала приезжал часто. Если не заставал Резанова в подворье, ехал прямо к Захарову жилью. Здесь всегда скажут, где найти механика. За успехами своих учеников черный инженер следил ревниво. С Гавриилом Андреевичем ругался:

— Дай ты людям время, пусть в расчетах да картах поднатореют.

— Видишь, что у нас тут делается, — безнадежно отговаривался механик.

— Толковые у тебя парни, — сожалительно произносил Петров, — в Кронштадте мои школяры на что уж горазды, а твои канальные вровень идут.

Приездов инженер-поручика в резановской команде ждали и побаивались. Он всегда проверял, чему научились. Находя пробелы, а то и незнание, гневно сверкал глазами, упрекал в лености. Хотя и сам понимал — какая уж тут леность... Егора Шеметова он было отрешил от кондукторской школы, за полной неграмотностью. Но Егор так растерянно развел руками: «Как же я без Захарки, без Акимушки», — что не пожалеть его было нельзя. Тем более, приятели во второй уже раз обещались его «поднатаскать», и сам он решительно заявил:

— Стараться буду во как!

Но из всех стараний получалось не так уж много. Верно, Егор научился считать довольно бойко. Тяжелую астролябию он таскал для всей команды и справлялся с нею не хуже других. Грамота же ему не давалась. Он все не мог согласиться с непостижимым таинством, будто черточки, значки на бумаге могут выражать человеческие слова и мысли.

— На листочке словно ворона лапами наследила, а ты хочешь, чтобы я понял, что тебе подумалось, — с искренним удивлением говорил он Смирному, который больше всех возился с ним. Резанов самолично выгонял Шеметова с занятий. Но он не обижался и все равно приходил. Ни механик, ни «арап» не могли сладить с упрямцем. Он приходил и слушал; от усилия понять двигались морщины на его лбу. Тяжелые темные руки лежали на коленях...

С неодинаковым успехом, урывками парни из резановской команды учились и математике, и измерению углов, градусов, способам делать нивелацию, производить самую простую глазомерную съемку местности. Для занятий собирались на ладожском подворье.

Но, может быть, всего важнее было для них другое. То, что инженер-поручик и механик разговаривали с ними по-людски. Не понукали, не орали, не хватали за шиворот, не грозились кулаками. Петров, со всей его горячностью, нетерпеливостью, суровой требовательностью, полюбился землекопам. Если он долго не приезжал, спрашивали у Гавриила Андреевича, не приключилось ли чего в Питере. Когда же он появлялся на канале, сразу замечали его настроение, гадали, будет ли придираться, ворчать, сердиться.

В последнее время черный инженер приезжал мрачней осенней тучи. Он уходил к Миниху, долго разговаривал с ним с глазу на глаз, никто не знал о чем. В беседах со своими учениками «арап» временами становился рассеян, резок. Он знал способности будущих кондукторов. С одними занимался часами. На других и времени не тратил. Смирного заметно отличал. Их разговоры были долгими И не только об инженерных премудростях. Впервые в жизни Захар повстречал человека ученого, повидавшего свет. Кто как не он может объяснить все непонятное, то, что мучает, не дает покоя. Началось с того, что посреди занятий — Петров проверял карту Кобонского участка, снятую Захаром — учитель вдруг спросил ученика:

— Ты почему в таком рванье ходишь? Почище бы одевался.

— Да у меня нет ничего больше, все богатство на плевах, — ответил Смирной.

Наверно, замечание рассердило Захара, а скорее всего, нужен был лишь толчок, чтобы выплеснулось все, затаенно клокотавшее, и такой толчок был дан. Молодой землекоп вдруг выпалил:

— Тряпье ношу — не велика беда. А вот беда — почто нас, канальных работных, за людей не считают.

— Ты чего это? — озадаченно поднял голову инженер-поручик.

Захар стоял бледный, кулаки его сжимались. Он уже не мог остановиться. Он спешил — ему казалось: не скажет всего, слова задушат, огнем сожгут.

— Я в скиту жил. Там раскольничьи молельщики разве что в телегу не запрягали несчастных трудников... И тут, на вольной работе, одна неправда. За малую провинность — батоги. Кормят нас впроголодь, гнильем. На канаве дотемна держат, разогнуться не велят...

— Землекоп глубоко вздохнул, договорил вдруг сорвавшимся голосом: — А вы, господин инженер, на мне залатанный зипунишко приметили...

В черных, горячих глазах Петрова удивление сменилось сожалением, болью.

— Нашел время о справедливости толковать, — произнес негромко, но внятно. — Ты мне вот что скажи: в каком масштабе у тебя шлюз нарисован?..

Смирной жалел уже, что не сдержался. Наговорил инженер-поручику много лишнего. Он смотрел на карту в его руках, а думал совсем о другом: «Видать, нам самим о себе подумать надобно. Ну, да об этом — потом, погодя». Тогда молодой землекоп даже не представлял себе, как скоро ему придется вернуться к этой мысли.