Катехизис в Кивгоде

О ВЕЛИКОЙ ПРЕМУДРОСТИ — КАТЕХИЗИСЕ
 

Со стороны тракта к каналу катилось огромное, странного вида пыльное облако. В нем ничего не разглядеть. Слышались только топот и крики. Лишь приблизясь к самой бровке канала, пыль стала оседать, из облака возникло стадо оленей. Стукаясь рогами, они жадно искали корм на земле, выщипывали травинки. Видно было, что стадо проделало долгий путь, животные исхудали, у многих грязная шерсть висела клочьями, потрескались копыта. Конные погонщики, свесясь с седел, размахивали длинными бичами, гнали стадо к водопою.

Один из погонщиков соскочил с лошади, засучил штаны, вошел по колено в озеро, умылся холодной даже в зной ладожской водицей. Первым узнал гостя Егор Шеметов. Он позвал Захара, подводившего со своей артелью воду к шлюзу:

— Смотри-ка, родич твой прикатил.

Иван Круглой вытирал лицо подолом рубахи. Захар почувствовал, как что-то смутное, злое сжало горло, стало трудно дышать. Он отступил, повернулся. Уйти, скорее уйти... Напрасно ждал Захар, что после водопоя погонят оленей дальше. Погонщики решили дать стаду отдых до утра.

Олени держали путь в Питер. Зачем и почему, догадаться было нетрудно. Ещё прошлой весной вышел указ: раскольничьим скитам в межозерье поставлять на канал мясо — солонину — и рыбу. Самое же главное обязательство такое: в летние месяцы, когда на строительстве особенно чувствуется нехватка людей, пустынножителям трудиться на копке, на плотницких и прочих канальных работах.

Пример тому был давний: поборы с выгозерских староверов хлебом и работой для Петровского завода. Пока в ладожских скитах молились, выгозерские раскольничьи отцы надумали, как отвести беду. Самые ловкие, умелые трудники каждый год на морских шкутах ходили для промысла далеко па север, на остров Грумант, на Вайгач, на Канин. Дело прибыльное. Возвращались на судах, по край бортов загруженных треской, моржовыми клыками, нерпичьим жиром, соболиными да медвежьими шкурами...

Нынче же Иван Круглой водил молодую братчину на Канин Нос за иной добычей. Отбили они у самоедов стадо в сотню оленей На Ладогу пригнали едва половину. Олени посбивали копыта, мерли от бескормицы. И межозерье, где целые деревни связаны родством и приятельством, знали во всех подробностях северные приключения кругловской артели. Знали, что причудливое рогатое стадо гонят в Питер, на потеху царскую, чтобы умилостивить, задобрить, добыть какую ни на есть льготу для староверской общины...

На канале Иван Круглой во все часы, пока отдыхали олени, выспрашивал у служилых людей, есть ли какие перемены и Петербурге. Всем задавал один вопрос: Кто у нас тепереча царь?

Вопрос не напрасный. Перемен в столице было немало, одна страшнее другой. Царица Екатерина померла, прожив чуть больше сорока лет. На престоле — Петр Алексеевич. Такой мот шутливый нрав у истории. Этот государь, кого когда то дед называл «Петрушей-маленьким», сын казненного в Петропавловской крепости царевича, был по мужской линии единственным наследником в роду Романовых.

Двенадцатилетнему подростку впору играть в оловянных солдатиков, а не думать о делах государственных. Словно круги по воде, в столице расходились слухи о событиях невероятных. Неясно, кто берет верх при дворе. Удержится ли Меншиков? Очень скоро стало известно: тороватый князь не только удержался, но стал еще могущественной. Дочь свою объявил государевой невестой.

Среди этих встрясок-перетрясок кому могли быть интересны сомнения и раздумья безвестного раскольничьего старшины? А ему надо было сообразить многое. Кому дарить оленей? Кого просить о защите? Искать путей к самому Александру Даниловичу или к княжне-невесте? По получилось бы тут какой промашки..

Еще не вполне рассвело, когда начали поднимать оленье стадо и выводить его на тракт. Захар встретился с Иваном нос к носу, возле сеновала, где на время обосновались погонщики. Захар шагнул в сторону. Круглой остановил его:

— Погодь, родимый... Аль забыл, что я тебе за место отца дан богом? Короткая же у тебя память.

Голос был ласковый. Захар остановился, подумал: не скажет ли чего о Дарёнке? Ведь все это время от неё не было ни малой весточки. Круглой заговорил о другом. Старые покоры, продолжение ненужного спора:

— Ты вот променял наше благочестие на кирку с лопатой. Доволен ли?.. А знал бы ты, кем славится нынче Выгозерский-то скит. Отец Аггей — святой чудотворец. Всякие тайны перед его очьми раскрыты. Любую пропажу найдет. Каждой потраве след разыщет. Истинно, свет божий несет людям. К нему из Петербурга за советом ездят. Слова его, как благодати, ждут. Только он не всякому покажется, не каждого правдой своей одарит... Из мира отшельник, затворник, страстотерпец...

От избытка почтительности Иван перешел на шепот. А Захар все ждал, не молвит ли он хоть словечко о Дарёнке. За незначащими словами происходил разговор жаркий, беззвучный, одними лишь взглядами. Захар униженно и жадно молил: «Весточку, хоть самую малую весточку об отнятой у меня невесте, ты же видишь, тяжко мне». Иван злорадствовал: «Так тебе и надо, отступник, слуга дьявола. Ничего не скажу. Прими заслуженную муку». На прощание, голосом совсем уж елейным, Круглой сказал:

— Эк у тебя личико-то перекосило. Несладко, видать, живешь.

Смирной пошел прочь с низко опущенною головой. Ничегошеньки то он не забыл. Думал о Дарёнке вседневно. Сейчас появление Ивана всё всколыхнуло с нестерпимой болью. Да уж жива ли Дарьюшка? Хоть повидать ее одним глазком. Убежать бы с канавы на день, на час...

Убегать не понадобилось. Снаряжался большой обоз по скитам за вяленой рыбой. Путь предстоял от ближайшей Кивгоды к дальнему Выгозеру. Смирному ничем» не стоило напроситься в тог обоз головщиком. На следующий день обоз был уже в Кивгоде. Едва свечерело, Захар поспешил к заветному пролому в заборе. Только пролома не нашел, оказалось, он зашит новыми, крепкими досками. Смирной попробовал оторвать одну. Но в это время кто-то облапил его сильными ручищами, выдохнул вместе с сивушным запахом в самое ухо:

— Ты что тут мудруешь? Вот сволоку тебя к отцу-эконому!

Смирной не сразу узнал ковача Арефия. По-настоящему-то ковачом он был давным-давно, в молодости. Понаторев в расколе, начал пономарить в часовенной службе, а последний десяток лет наставлял сирот-малолеток в катехизисе. Но к староверству относился как-то насмешливо. До сих пор Арефий считал самым стоящим для мужика делом кузнечное. У себя в подполе хранил молотки, клещи и любил, когда его не только называли ковачом, по и обращались за помощью именно по кузнечной части.

Человек он был веселый, в староверской общине искал сытости, хмельной бражки и ничего больше. Арефий признал Захара сразу. В прошлый приезд Смирного ковач обошел его, не здороваясь. Теперь — другое дело. Видать, канавские силу набирают. Скитские же, как ни рыпаются, головушку клонят. Глядишь, святым отцам дадут лопату в лапы, заставят русло копать. Арефию не страшно, руки привычные, натруженные. А вот как старшины староверские, жирные богомолы на канале потрудятся? Вот потеха...

С ковачом можно было говорить напрямик. Когда-то он показывал Захарке азы. Этот не продаст, не выдаст. Для него нет большего удовольствия — обойти скитскую строгость. Ни в чем не таясь, Захар рассказал, зачем он тут у забора крутится. Арефий ухмыльнулся:

— Ты, как я посмотрю, ловок... — Задумался, помолчал.— Знаешь что, пойдем в келью. Там меня несмышленыши ждут. Отпущу их, чего-нибудь придумаем.

В ковачовой келье было тесно и душно. Почти всю ее занимала плохо выбеленная печь. С лежанки свешивалась грязная овчина. В одном углу кельи — икона. В другом — на приступочке — большой двухведерный самовар. Только этим медным, огненно начищенным чудищем и отличалась келья от обыкновенного мужицкого жилья. Повернуться в ней было негде. Полдюжины ребятишек возились, пищали, волтузили друг дружку. Только раскрылась дверь, они стихли, чинно уселись на скамье.

Не глядя на них, Арефий водрузил на багровом носище очки с одним выбитым стеклом. Достал из сундука переплетенную в кожу рукописную книгу. Послюнил пальцы, пошелестел страницами. Произнес торжественно:

— Сие есть катехизис, премудрость великая. — Устремил палец ввысь. Рявкнул: — Вопрошаю: из чего бог сотворил Землю? Ответствую: Из песку, а песок этот достал со дна моря сатанаил.

Смирной прислонился к косяку, повеяло не такими уж давними воспоминаниями. Когда-то и он сидел здесь на пристенной лавочке, в таких же посконных рубахе и портах, и слушал грозного Арефия, и сердце замирало, в сознании рисовался страшила сатанаил: как он — шасть в дверь, да как схватит за волосья... Правда, тогда Арефий был помоложе, и нос у него был самый обыкновенный нос, а не толстая дуля, как сейчас... Весь урок проходил в чтении вопросов и ответов, знакомых Захару не только по сути, но даже по оттенкам Арефьева голоса.

— Из чего сотворен человек?

— Тело человека сотворено из шести частей: от камня — кости, от черного моря — кровь, от солнца — очи, от облака — мысли, от ветра — дыхание, теплота — от духа.

— Отчего болезни и человеке?

— Болезни в человеке оттого, что диавол истыкал тело Адама в то время, когда господь уходил на небо за душою.

В этом месте катехизиса ковач, не глядя, тыльной стороной ладони стукнул малыша с белобрысеньким хохолком на затылке. Малыш ничем не провинился, но, видимо, стукнуть его надо было непременно, для порядка. Захар улыбнулся. Как будто тут ничего не изменилось за прошедшие годы. И в его скитском детстве вот так же, именно после «Адама и господа», беззлобно размахивался Арефий. И наверное, так же бедные огольцы перед уроком спорят, кому садиться по правую руку ковача...

— Где зародился сатана?

— На море Тивериадском, в девятом валу.

—  На чем стоит Земля?

— Земля основана на трех великих китах, питающихся райским благоуханием.

Захар помнил, что после этого ответа ковач-учитель постоянно (каждый вечер, без всяких изменений) опускал голову и мирно засыпал. Так и есть. Громкий храп прозвучал на всю келью. Арефий вздрогнул. Тряхнул головой. И продолжал урок. Он спрашивал, ему отвечали ребячьи нестройные голоса: Из песку... Шесть частей... Три кита...

Закончился урок неожиданно. Арефий разомлел от усталости. Зевнул, перекрестил рот. С удивлением посмотрел на ребят, будто удивился, что они еще здесь. Заорал:

— На сегодня все... Кыш отселева, сопляки!

Мальчишек словно ветром вымахнуло из кельи. Не спеша, ковач достал молоток, долго выбирал гвозди и какие то железные планочки. Потом сказал Смирному: — Тепереча пойдем по твоему делу.

Захар забеспокоился:

— Стемнело ведь, а лаз-то мы не нашли.

— Зачем лаз, — преспокойно заметил ковач, — пойдем как следует, в калитку.

— Ты все пошучиваешь, — с горечью проговорил Смирной.

— Шучу, — потвердил Арефий, сгреб в кулак инструмент, свободной рукой подвинул Захару черную поддевку, скуфью, — одевай-ка побыстрей.

— Зачем?

— Я тебя с малолетства смышленым считал, — укоризненно качнул головой Арефий, — видать, ты не поумнел там, на своей канаве... Одевай, сказано тебе. Времени у нас не так чтобы много.

Уже в пути, ничуть не убавляя свой раскатистый голос, объяснил:

— Меня давно просили в ихней трудницкой избе рамы накладками подтянуть, рассохлись рамы-то. Ну, я — старый ковач, а ты мой подручный. Кто тебя, дурня, в темноте разглядывать станет?

Миновали сад. Вошли в сени. Открыли дверь горницы. Захар ничего не видел вокруг, не заметил убранства, не мог бы даже сказать, есть ли кто-нибудь ещё в горнице, кроме Дарёнки. «Жива, жива!» — только одно это слово звенело в нем.

Потом уже стал различать, что платок у нее очень низко насунут на брови, щеки кажутся изжелта-бледными, а руки мокрые и красные, изъеденные рассолом. Молодая трудница квасила капусту. Тоненький ее стан согнулся над широкой, объемистой бочкой. Чуть потрескивал светец. Бочка в полутьме казалась черной, бездонной. Захар не сразу понял, о чем говорит ему Арефий. Тот повторил дважды:

— Держи накладку! — и прогудел в самое ухо «подручному»:»— С кем тебе надо перемолвиться? Сейчас кликнем... Ишь сколько их тут шмыгает, чернохвостых...

Смирной даже испугался этой мысли:

— Что ты, Арефий. Никого кликать не надо.

Ковач засопел, сильно и громко стукнул молотком. Молча вышли из горницы. За всю дорогу не обменялись ни словом. Лишь возле своей кельи ковач рассерженно проговорил:

— Староват я, чтобы надо мной этак-то насмехаться...

Смирной пошел к обозу — распряженный, с поднятыми оглоблями, он вытянулся посреди скитского двора. Захар бросил в телегу охапку сена. Долго ворочался. Не мог заснуть. Широко открытыми глазами смотрел на звезды. Должно быть, это им, звездам, он сказал:

— Без Дарёнки мне не жить.