Петр Великий на обводном канале Ладоги

О ГОСУДАРЕВОМ ПРИЕЗДЕ НА БОЛЬШОЙ КАНАЛ
 

В жизни государя Петра Алексеевича наступила грустная пора, когда все происходит в последний раз. Большой канал на Ладоге, после всех жестоких неудач, был его последней отрадой. В конце октября 1724 года, памятуя свое обещание Миниху, тайно от всех домашних он велел снарядить яхту. Лейб-медик Лаврентий Блюментрост узнал об этом, когда государь был уже на борту. Блюментрост слезно просил Петра Алексеевича не предпринимать рискованного путешествия.

— Ты же сам намедни уверял, что в моем здоровье есть улучшение, — преспокойно сказал государь, — значит, прогулка принесет только пользу.

И с этими словами велел убрать трап. Как это и прежде бывало, Петр Алексеевич под парусами дошел до верховья Невы, там пересел в возок. В Дубно приехал только к полуночи. Поселок не спал. Дорогу к дому Миниха освещали факелами. Поверх глубоких луж в изобилии был брошен еловый лапник. С крыльца прямо в грязь спускался дорогой золототканый ковер. Петр Алексеевич из своих покоев не вышел даже к столу. Миниха отослал от себя:

— К утру приготовь лошадей, а вечером поставь буер под паруса. Всё. Иди, генерал.

Почти всю ночь государь не мог заснуть. Мысли, которые тревожили его в эти месяцы, и сейчас не давали покоя, когтили душу. В бессонице все воспринималось остро, смятенно, тревожней обычного. Петр Алексеевич давно уже отдавал себе отчет в том, что близится к своему концу. Кажется, ни на час, ни на минуту не оставляла его мысль о будущем. О будущем не для себя— для России, которую он поднял к небывалому величию. Полдюжины открытых портов на Балтийском берегу. Новая столица в начале бесконечных морских дорог, где русские купцы торгуют со всем миром... Каждому делу, каждому бою отдана частица сердца.

И вот сейчас нечем дышать. Душно... Ему, единодержавному повелителю огромной страны, при жизни названному Отцом отечества и Великим, много ли ему надо? Вздохнуть всей грудью, только всего. Ан нельзя. Тяжко завалило, давит горло. Душно. Ох, как душно... Нет, это пройдет. Сейчас пройдет...

Но, боже мой, как мало сделано. Все задуманное — в начале. Кому доверить завершение трудов?.. Русь, Московия, Россия! В чьи руки отдать бесценную судьбу твою? Соратники в битве и совете? Алчны, бессовестны. Наследник, сын? Что уж там, впору завыть от боли. Своими руками отдал его на смертный суд сената, яко предателя отца и родины. Внучек, Петруша маленький? Дитя неразумное. Кто еще станет за его спиной... Дочери? Беззаботные распустехи. Тут и думать не о чем.

Катринхен, Катенька? Не великого ума баба... И все-таки — она, коронованная в первопрестольной, видать — она... Мысли путались, сталкивались, разбивались одна о другую, как льдины в предзимнем водовороте. Отчего же так больно дышать? Сейчас надо вобрать в грудь побольше воздуха, еще, еще. Петр Алексеевич застонал и открыл мучительно сомкнутые веки.

Привычно постучал тростью о пол, вызвал камердинера. За завтраком был резок, хмур. Торопил Миниха. Наступило солнечное утро. Ветер рябил воду. На стенах сараев и магазейнов, протянувшихся вдоль двенадцатой версты канала, вздрагивали и перемещались отраженные волнами блики.

Начиная с тринадцатой версты канальное ложе было сухо, фашинная, местами дощатая, а кое-где каменная одежда откосов — обнажена. Петр Алексеевич полез осматривать водоспуски. Пальцами принялся раскапывать землю вокруг врытых столбов — хорошо ли обожжены? Берега проверил от бровки до подошвы. Нашел открытые зазоры, наорал на кого-то. Многоверстный кювет на дне заметил сразу и тотчас понял его назначение. Государь обнял Миниха, потерся седой щетиной о его розовую щеку, сказал дружелюбно:

— Умная твоя немецкая башка.

Двенадцатая обводненная верста канала от сухой тринадцатой и следующих была отделена глухой земляной перемычкой. У берега качалась яркая — сверху желтая, ниже ватерлинии зеленая — лодочка. Генерал-директор протянул Петру Алексеевичу руку, помогая ступить в лодочку. Государь не заметил руки, шагнул и ловко, по-моряцки выровнял сильно качнувшееся суденышко.

Миних осторожно спрыгнул с берега и почтительно подал серебряную лопатку. Государь повертел ее, бросил, взял со дна лодки широкий заступ и ударил им в перемычку. На плоту подплыли двое землекопов, чтобы обрушить упрямую гряду. Накануне ведь у основания ее подрезали и слегка забросали глиной. А вот поди ж ты, держится. Петр Алексеевич погрозил кулаком тем двоим на плоту, чтобы не приближались. Перебросил заступ в ладонях поудобнее и снова всадил его в перемычку.

Земля крошилась, оседала, темнела, пропитанная влагой. И вдруг раздалась. Вода хлынула в русло. Желто-зеленая лодочка стремительно рыскнула с первой волной, ткнулась носом в берег. Петр Алексеевич оттолкнулся ногой, крикнул Миниху:

— Греби!

Но сухопутный генерал не очень точно знал, как надо обращаться с веслами. Петр Алексеевич сам схватил их и всадил в уключины. Он зычно гоготал. Весла гнулись в его руках. Однако первый поток чем дальше, тем заметней смирялся, частью уходил в землю. За ним шла вторая волна. Грести становилось неудобно. С берега перебросили ременные вожжи. Ими зацепили суденышко. Четыре босоногих мальчугана, одетых в матросскую робу, потащили его с веселым визгом.

Сорванцы совсем забыли, кто на другом конце вожжей, пустились вскачь. Лодочка накренилась, бортом черпнула воду. Миних растерянно замахал руками. Государь засучил штаны до колен, сгреб в охапку генерала и вместе с ним выбрался на берег.

Ребятишки бросились врассыпную, Миних — за ними. Петр Алексеевич упер руки в бока и смеялся неудержимо. Он был счастлив тем, что на его глазах начал существовать новый кусок канала, и еще — удивительным, внезапным ощущением здоровья. Хворь на какое-то время отпустила его, верилось — это надолго, болезнь не вернется. Подошел Миних, смущенный, с извинениями. Государь огромной своей лапищей ударил его по плечу:

— Хвастайся, умная голова, что еще сделано?

Сели на коней. Генерал-директор, важный и преисполненный чувства собственного достоинства, показывал работы ближней дистанции. Петр Алексеевич на людях всегда чувствовал себя лучше. Его радовали эти многие тысячи крестьян и солдат, занятых работой, такой трудной и такой нужной. Он не усидел в седле, долговязый и худой, пошел мерять землю саженными шагами. Он смешался с пильщиками, разваливавшими бревна на доски, с плотниками, что крепили фашины, с кузнецами — они раздували мехами горны, чинили железные водоливки. Государь у одних брал пилы и, прищурив глаз, смотрел, хорошо ли разведены, другим помогал ладить настил под колеса тачек, а то становился рядом с дюжими парнями, которые сбрасывали с телег мелко битый щебень.

В действительности Петр Алексеевич, наверно, скорее мешал людям, чем помогал. Но он не умел в таком деле сторониться, больше всего на свете любил видеть работающих. Скрип и грохот колес, стук топоров, крики коногонов, ржанье коней — все это горячило кровь. Ухали копры, при каждом ударе вздрагивала земля и сваи приметно подавались вглубь. Пели, как струны, толстенные канаты, натянутые лебедками. Государь, закинув голову, раздув ноздри, слушал эту громыхающую диковатую музыку.

Что видел он сейчас, с высоты своего богатырского роста? О чем думал в ту минуту? Он понимал, как трудно его работному люду, мужикам, солдатам. Он не жалел их. Но не жалел и себя. Он был кроваво жесток, а помыслы его обращены в будущее. Русь была святыней этого необыкновенного человека, и он кнутом, кулаком, дыбой гнал ее в пекло сражений и строительств.

Знал ли Петр Алексеевич, что по городам и весям страны его больше ненавидят и хулят, чем славят? Знал. Мог ли он не понимать, что вот ими — лапотниками, мужиками в сермягах, воющими под непомерной тяжестью, взваленной на их плечи, отмахивающими пот, что заливает глаза, стонущими и проклинающими, — ими держится Россия?.. Государь не слышал, о чем говорил ему Миних. Как-то сразу огрубевшим голосом негромко спросил, готов ли буер, и напомнил:

— Через десяток дней снова приеду. Сделай все, как обещано.

С канала Петр Алексеевич уехал через Новую Ладогу в Новгород и дальше — на Ильмень-озеро и в Старую Руссу. Дел и там у него нашлось много. Осматривал соляные ключи, заводы. На Ладогу вернулся точно на десятый день. К этому времени был начисто готов к приему воды еще один отрезок русла. Доволен был государь чрезвычайно. Велел Миниху вместе с ним ехать в столицу. На пороге дворца жене, выбежавшей навстречу, сказал:

— Катенька, трудами, виденными на Большом канале, я излечился от болезни. — И продолжал, весело поглядывая: — Надеюсь в скором времени вместе с Мииихом водой плыть из Петербурга в Москву и стать в Головинском саду на Яузе...

В ноябре выпал первый снежок. Он припорошил дороги, крыши домов. Ударили морозы. Наст окреп и стал звенеть под ногами. На Ладожском озере зима обычно суровей, чем в Питере. Петр Алексеевич побоялся, не померзли бы люди, не останонились бы канальные работы. Он пишет указ, короткий и требовательный: «...велеть солдатам и драгунам, которые ныне обретаются, дать в сем ноябре месяце время к отдохновению... а потом тем солдаты и драгуны при том канале, где нынешнею зимою и предбудущим летом работа будет, для житья определенных к той работе баталионам построить по 6-ти или 7-ми изб на каждый баталион, дабы в зимнее время без квартир не понесли нужды». Государь непрестанно торопил адмиралтейцев со строительством шхун. Он жаждал увидеть суда, плывущие по Большому каналу.