Реорганизация на Петровской канаве

О «НОВОЙ МЕТЛЕ» НА КАНАВЕ
 

Прибыли на канал новые полки: два драгунских — Ярославский и Сибургский, — пехотный Черниговский и два полка Смоленского гарнизона. Полки обосновались на тринадцатой версте, и вскоре здесь появились бесконечные ряды землянок, шалашей, деревянных казарм. К солдатам прибавилось до семи тысяч бурлаков, которые пришли на канаву «отыскивать себе пропитание».

Вновь назначенный генерал-директор прежде всего позаботился отнести все кладбища подальше от русла. Казармы стали ставить не на болотах, где работные болели от дурного духа, а на сухих взгорьях. Маркитантам было настрого велено закопать в землю гнилое мясо, тухлую крупу и впредь не торговать лежалым, а хлеб печь тут же, не возить издалека плесневелый да с отрубями. Миних отлично понимал, что хозяину невыгодно, когда работные болеют. С здорового и сытого человека всегда можно больше спросить. Канавские работные посмеивались:

— Новая метла чисто метет... Да чисто ли?..

Захару Смирному по душе было многолюдство на канале. Он трудился по-прежнему на копке. Для тех, кто сейчас появился здесь, был уже вроде старый и умелый работник. Таких называли коренниками. Ладожский канал был большим хозяйством, государевой работой. Здесь без того, чтобы рубаху просолить потом, без хитрой сноровки никак не обойтись. Это хорошо сознавал бывший раскольничий питомец, бывший рыбак, ныне землекоп Захар Смирной.

С каждым месяцем канальное дело обретало вид обдуманного «регулярства». Линия русла была в точности прояснена и на десятки верст от Волхова до Невы обсажена молодыми елями. Вдоль нее протянулась хорошо выровненная дорога с мостами через реки и гатями на болотах. Людей на канаве не сразу разглядишь, хоть их многие тысячи. Все в глубине, врезаются в земную твердь. Только и видно, как над головами посверкивают лопаты и мокрая глина шмяк-шмяк, да длинные цепочки возчиков с тачками толкают впереди себя тяжелый груз.

Ложе рукотворной реки роют теперь не ямами, как прежде, а во всю ширину десяти сажен. Вершок за вершком, слой за слоем до самой подошвы канала. Ох, и тяжела же она, землица, когда у тебя день-деньской лопата в руках. Ничего на свете нет тяжелей земли и ничего нет родней ее. Она и хлебушек родит, и дорогой под ступни ложится, и в должный час твой бренный прах примет. Самое подходящее это дело для человека — на земле работать.

Смирной уходил из землянки затемно и возвращался в темноте. Дня не видел, уткнувшись в оползающую стенку канавы. Усталость не печалила Захара. Молодой силы ему отпущено с излишком. Из поездки по берегам Ладожского озера Смирной вернулся в землянку, как в родной дом. Другого у него не было. Приехал он поздно вечером. Конечно, взгрустнулось при мысли, что та, для которой он украшал свое немудрое жилище, уже не переступит его порога. Поломала Дарёнка все мечты, все надежды. Не встретит она его у двери, не приветит добрым словом усталого. Так, видно, ему на роду написано — бобылем вековать. Никто не заменит Дарёнушку...

Бабка Степанида рада была возвращению Захара. Подставила морщинистую щеку, чтобы поцеловал. Всего больше удивился он, когда с топчана поднялся Василий и, прихрамывая, шагнул навстречу.

— Живой ведь! — не веря себе, вскрикнул Захар и обнял Василия. — Как есть живой!

Степанида Федоровна выходила его лаской, заботой, умением. В том никакой своей заслуги не признавала:

— Эка дело — живое мясо срастить. Были бы кости целы.

Василий недели две лежал в беспамятстве. Бабка ухаживала за солдатом, как за малым ребенком, со слезами и причитаниями в бессонные ночи. Но стоило ему стать на ноги, она сказала:

— Жить будешь, еще не раз спину под батоги подставишь...

Как ни поздно приходил Захар с канавы, он выкраивал время, чтобы побродить по лесной просеке с Василием. Не смешно ли — такого большого мужика надо заново учить ноги переставлять. Ночной лес был хорош непередаваемо. При полной луне как-то становилось заметным то, что днем не привлекало внимания. Березовые листы, не зеленые, а серебристо-белые, светились среди тонких стволов. Молодые ели выбросили по краешку ветвей пушистые, нежные кисточки, словно в ризы оделись. Растут елки на косогоре тесно, и потому кажется, что они бегут дружной, веселой толпой, сплетая руки-ветки.

На опушке, видать, давненько уж похозяйничали сохатые. Всю молодь погрызли, и разрослась она причудливо: одно деревце веточку заместо вершинки пустило, другое ствол коленцем в сторону подвинуло. Рябинка откинула засохшую вершину и новую зеленым пучком выкинула откуда-то сбоку. Все, даже изуродованные деревья, непреодолимо, жадно тянутся ввысь...

Василий поковыляет, поковыляет, крепко обопрется на палку, остановится. Сорвет листочек, разотрет его в жестких ладонях. Дышит весной, будто пьет брагу взахлеб. Странно это Захару. Однако видит, что Василий все крепче на ногах утверждается. На людях солдат почти не показывался. Разве с Захаром сходит выкупаться на озеро, и то выберет место поглуше.

Как-то Смирной помогал Василию влезть в рубаху. На спину в синих, неровно сросшихся рубцах старался не смотреть. Белое полотно натянулось на все еще могучих плечах. В распахнутом вороте, во всю грудь, виднелся поросший волосом еще один широкий шрам. Захар не удержался:

— Как тебя, горемычного. Батожьем и грудь исхлестали.

Солдат пятерней растер шрам:

— Нет, это меня не палач поцеловал. То под Выборгом шведский рейтар сабелькой маханул... Поверишь, до сих пор к дождю саднит.

Помолчали. Смирной спросил:

— Что дальше делать будешь? Снова — в полк?

Но ответа не дождался. И спрашивать перестал... Однажды, уже на переломе лета, в вечерний час, все обитатели землянки собрались за столом. Светец не зажигали. В северные прозрачные ночи нужды в том не было. Вдруг дверь отлетела. Через порог ввалился большущий и странный ком. Сначала подумалось, не зверь ли. Но он по-человечьи застонал. Подполз к столу, давясь, залопотал что-то.

Захар схватил этот ком в охапку, изо всех сил тряхнул. Тогда распрямился человек, и Смирной узнал Егора Шеметова. Лицо его, изуродованное клеймом, было залито слезами. Егор грохнулся на колени и пополз к Василию. Сквозь рев с трудом можно было разобрать слова:

— Христа ради, прости!

— За что же прощать, если вижу тебя впервой? — озадаченно спросил солдат.

Смирной взял Шеметова за плечи, подвел к скамье, посадил. Но он сполз на землю, словно ему так было ловчее. Запрокидывая волосатое, страшное лицо, Егор горячо проговорил:

— Сколько душегубств на веку повидал, думал, задубело все в нутре. Ан нет... Видел я, как тебя под палками вели. Ждал, выть будешь, как все. А ты словечка не проронил. Кровью весь облился, молчишь... Это вот, что смолчал, всю душеньку во мне перевернуло... Ладно, думаю, пройдет, и не с таким люди живут. А не прошло... Нынче, смотрю, идешь ты по просеке, хромаешь. Сердце мое будто в кулак сжало...

— Слушай, — помрачнел Василий, — чего ты все это ворошишь?

— Так ведь я же во всем виноватый, — завопил Егор, — за меня тебя исполосовали! Я украл!

Захар и бабушка Стеша подвинулись к Шеметову. Василий слушал спокойно и безразлично: было и быльем поросло. Но, видать, вору нестерпимо хотелось, чтобы все знали его тяжкий грех, только в том и искал его отпущение.

— Понимаешь, — говорил он, — приметил я через окошко тот самый мешок в расправе — так все работные называли управу, — приметил, подождал, когда казначей выйдет, окошко легонько откинул и схватил мешок, не подумал, что с деньгами-то его на столе не оставили бы. Схватил и наутек. Издали успел разглядеть, как солдат шел мимо расправы и его взяли... А это был ты... Слушавшие потупились. Захар посмотрел на Василия. Тот сурово сжал губы.

— Молчишь? — закричал Шеметов. — Говори, богом прошу. Хочешь, на миру покаюсь? Людям поклонюсь. Не ты, пускай народ простит меня.

Солдат поднялся, заковылял к оконцу, в которое уже ночь смотрелась. Не поворачиваясь, сказал:

— Для чего это? Ну, и с тебя шкуру спустят, как с меня. Брось, право, брось.

Бабушка Стеша налила в кружку молока, подала Егору. Он отстранил ее руку. Прошептал:

— Не простил, нет, не простил.

Шеметов, пошатываясь, вышел из землянки... Василий Иванов прожил у Захара еще с неделю. В конце ее попросил Смирного обменяться крестами. Оба сняли из-под рубах потемневшие от пота медные кресты, и каждый повесил другому свой на шею. То был старинный обычай братовства. Тогда же Василий сказал Захару:

— Ты всегда будешь мне родной кровью.

И Степаниде Федоровне сказал:

— Спасибо, матушка, что во второй раз жить пустила.

Никто не обратил особенного внимания на эти слова — было за что благодарить. А Василий прощался. На следующее утро Захар, проснувшись, увидел, что топчан, где спал солдат, пуст. Больше Василия Иванова в земляном поселке не видели.